Часов в пять они добрались до постоялого двора у дороги, тянувшейся вдоль ущелья. Наверху, как мираж, высилось хаотическое нагромождение унылых гор – и покрытых зеленью, и обнаженных, с красноватыми склонами, где, возможно, никогда не ступала нога человека. Внизу бурлил поток.
Экипаж остановился на небольшой площадке перед постоялым двором как раз в тот момент, когда мимо проходил батальон мушкетеров.
Дрого увидел проплывавшие мимо молодые потные и раскрасневшиеся от здоровой усталости лица, глаза, удивленно разглядывавшие его.
Только офицеры отдали ему честь. В удалявшемся разноголосье он разобрал чьи-то слова: «А старикашка-то едет со всеми удобствами!» Но никто не рассмеялся шутке. Эти люди идут на битву, а он трусливо бежит в долину. Вот чудной офицер, наверно, думали солдаты, если только по лицу его не поняли, что и он тоже направляется навстречу смерти.
Дрого никак не мог побороть состояние какого-то странного отупения, обволакивающего его, словно туман: то ли его укачало, то ли болезнь брала свое, то ли мучило сознание, что вот так, бесславно, заканчивается жизнь. Все ему теперь было безразлично, абсолютно все.
Мысль, что он вернется в родной город, будет бродить, шаркая ногами, по своему старому пустому дому или долгие месяцы лежать в постели, томясь от скуки и одиночества, приводила его в ужас. Торопиться было некуда, и он решил заночевать на постоялом дворе.
Подождав, когда весь батальон прошагает мимо, поднятая сапогами пыль уляжется и рев горного потока заглушит грохот повозок, он медленно, опираясь на плечо Луки, выбрался из экипажа.
На пороге дома сидела женщина и сосредоточенно вязала, а у ее ног в грубо сработанной колыбели спал ребенок. Дрого зачарованно смотрел, как чудесно он спит, совсем не так, как взрослые, а глубоко и безмятежно. Это маленькое существо еще не ведало тревожных снов, крошечная душа его беспечно витала без желаний и сожалений в тишайшем и чистом воздухе. Дрого постоял, любуясь спящим ребенком, и сердце его сжалось от жгучей тоски. Он попытался вообразить спящим самого себя – как бы чужого Дрого, которого он не мог знать и видеть.
Фантазия нарисовала ему собственное тело, погруженное в животный сон и беспокойно вздрагивающее, приоткрытый рот, тяжелое дыхание, отвисшую челюсть. Но ведь когда-то и он спал вот так, как этот ребенок, он тоже был милым и невинным, а какой-нибудь старый больной офицер, возможно, стоял рядом и смотрел на него с горьким изумлением.
Бедный Дрого, подумал он, сознавая, сколь странно это определение, но, в конце концов, он ведь действительно один на всем белом свете, кто еще его пожалеет, если не он сам?