Следователям незачем было держать меня на допросах целыми ночами, нельзя же в самом деле в тысячный раз выслушивать мои ответы: не завербован злодеем Файнмонвилем, не передавал, как выходило у следователей, шпионские сведения в США через Эйзенхауэра или, на худой конец, его сына. Этих бредовых диалогов в протоколах, подшитых, в архивном деле нет, но это было, было. Потом на какое-то время оставляли в покое, и снова на "конвейер", благо у основных следователей были помощники, коротавшие со мной бессонные ночи. В конце концов я стал плохо соображать, что происходило.
Н. Я.: Положение ваше было в высшей степени серьезным. Вам предъявили обвинение с "запросом", расщедрились на три статьи, из них 58-1 "а" и 58-1 "б" - измена Родине и шпионаж - расстрельные. В комплекте с ними 58-10 ч. 1 антисоветская агитация, так, пустячок, довесок, свидетельство вашей антисоветской сущности. Я не вдаюсь в то, верили или не верили мерзавцы, шившие вам дело, в вашу вину. Войдем в их положение. Они доложили по начальству, что изловили шпиона, возможно, находившегося на связи с ЦРУ через самого Эйзенхауэра, а следствие не может подтвердить обвинение. По чекистским понятиям, серьезный брак в работе. Коль скоро следователям неоткуда было взять изобличающие вас факты, оставалась "царица доказательств" - признание самого подследственного в содеянном, то есть нужно было любой ценой (за ваш счет, разумеется) вырвать у вас признание. Тем, помимо прочего, избежать неприятных объяснений с собственным начальством.
У меня чисто личный вопрос, когда вам стало совсем невмоготу на "конвейере": летом или зимой?
А. Б.: Конечно, зимой. Из теплого кабинета следователя и даже теплого коридора внутренней тюрьмы в холод камеры.
Н. Я.: Как коллега могу вам только посочувствовать. Мне довелось пройти через "конвейер" зимой. Нельзя отказать в хваленой чекистской смекалке этим, с горячими сердцами и холодной головой. Только обладая последней, можно было додуматься вывести краны батарей парового отопления камер в коридор и прикручивать их по мере чекистской надобности. Когда по возвращении с безумного допроса, беглого шмона (обыска) у камеры открывалась дверь, то ступал как бы в мрачный холодильник. У меня по углам камеры зимой 1952/53 года искрился иней. Вертухаи в войлочных сапогах передвигались бесшумно и через глазок следили за заключенным, а если принять в соображение, что на полдюжину камер приходилось по дармоеду-вертухаю, то понятно, что ты находился под постоянным наблюдением. Лежать нельзя, сидеть только лицом к двери, а над ней, и соответственно глазком, круглосуточно горела сильная лампа, задремать даже на несколько минут совершенно невозможно. Если же измученный бессонницей заключенный все же закрывал глаза, врывался вертухай и тряс за плечи. "Встать! Ходить!" и т. д. Когда истязаемый валился с ног, являлся корпусной с вертухаями и всеми способами - в основном тумаками и пинками - заставляли бодрствовать. Правильно излагаю?