Лесник помедлил несколько секунд, пытаясь понять периодичность появления огненных всполохов. Таковой не оказалось. Лотерея… Бездонный провал, казалось, улыбался — как черный беззубый рот. Улыбался ехидно, издевательски приглашая: рискни, парень, попробуй…
Он прыгнул. Почти без разбега. Приземлился на самый край трещины, мягкая почва подалась под ногами, поползла вниз, но Лесник вторым прыжком покинул опасную зону. Обогнул пылающие руины. Замер. На земле — обугленное тело. В позе эмбриона, сжавшееся, колени подтянуты к груди… Вместо кожи — черная ломкая корка. Запах — как от сковородки с мясом, по рассеянности забытой на огне… Лицо выгорело почти полностью, губ не стало. На страшной дымящейся маске белели зубы, словно оскаленные в последней усмешке.
Лесник медленно опустился на колени. И тут рвануло снова. Совсем рядом.
Поселок временных, десять минут спустя
Он говорил не то мысленно, не то вслух, но в любом случае сам себя не слышал, в ушах стояло эхо недавнего взрыва.
— Ты столько раз умирала и столько раз воскресала, что я мог бы и привыкнуть, да вот что-то не получается, и каждый раз думаю: теперь уж навсегда, а я, дурак, так и не сказал, что люблю тебя…
Пласты обугленной кожи трескались и отваливались, и становилась видна новая — гладкая, младенчески-розовая… Сгоревшие волосы восстанавливались медленнее, но уже показались первые волоски — короткие, тонкие, едва заметные…
Вспомнились слова Браницкого, с горечью сказанные минувшей ночью: «Вы не представляете, молодой человек, что значит любить женщину, знать, что она не совсем человек, — и всё равно любить…»
Лесник тогда промолчал.
А сейчас, наверное, он всё-таки говорил вслух. Потому что губы ее шевельнулись — сначала беззвучно, но затем Лесник разобрал тихие слова:
— Дурак ты, Андрюшка. А то я не знаю…