Жить стало лучше, жить стало веселей. Сунув сотню в распаренную лапу контролера, медсестра городской больницы имени Бурденко, двадцатичетырехлетняя студентка, уставшая и взмыленная, как лошадь, худая, как сушеная вобла, но с горящими счастливыми глазами, выскочила на остановку.
Отпуск на море приобрел вполне реальные очертания, а больше и желать было нечего. Насчет последнего, конечно, она лукавила. Хотелось — сильно хотелось! — отправиться на море не в гордом одиночестве, и вовсе не за тем, чтобы отдохнуть и набраться сил. А чтобы кто-то — сильный, надежный, родной — заботливо втирал в кожу крем от загара и подставлял крепкие плечи, сбрасывая ее, визжащую от восторга, в тугую прозрачную воду, и черной непроглядной ночью угадывал ее улыбку, улыбаясь в ответ. Чтобы пополам — брызги волны, солнечный удар, томная нега, хрусткий песок тоненькой струйкой между пальцев.
И горячие соленые поцелуи, и влажные короткие пряди, щекочущие лицо, и сердце в пятках, и сонная, изнеможенная радость, и блики вечерних фонарей у набережной, и смутный рисунок губ, и долгожданные слова уносит прибой.
Она бы научилась быть счастливой, правда. Она бы сумела. Для этого нужно совсем немного. И море совсем ни при чем.
— Тогда оставайся, — пробурчала Ладка себе под нос, но довольно громко.
Проходивший рядом мужик шарахнулся в сторону, едва не стукнув ее по боку плотной хозяйственной сумкой.
— Вот, — тише сказала Ладка, — и люди уже от меня разбегаются!
Какое к черту море пополам! Половинок не существует в природе! Есть где-то целый человек, и он ее ждет. Или не ждет. Но он есть!
Или нет?..
Отдохнуть, действительно, необходимо.
Отпуск она не брала три года — ровно столько, сколько работала в больнице. Значит, должны понять.
Впрочем, нет. Никто ничего ей не должен, Ладка давно приняла эту простую истину.
Тогда были последние папины соревнования. Он сорвал спину прямо на площадке, и уже не мог ни согнуться, ни разогнуться, и беспомощность — непривычная, страшная! — в его глазах показалась Ладке концом света, и вой скорой помощи стоял в ушах до сих пор.
— А что вы хотите? — удивлялся молодой, бородатый врач. — У него же нагрузки на позвоночник с десяти лет! В его возрасте давным-давно пора на тренерскую уходить!
Папа дико вращал глазами и вопил, что врачу самому надо уходить, и даже назвал конкретный адрес.
— Покой, покой и еще раз покой, — сказал доктор, нимало не обидевшись.
А мама закрыла лицо ладонями, и по пальцам у нее побежала влага.
Мама никогда не плакала. Даже когда сама ушла «на тренерскую», вовсе не желая уходить. Но со своей бедой, — а конец спорта был именно бедой, — мама умела справляться, с папиной — не получалось. Ладка тогда жутко разозлилась и кричала, что отцу нужна поддержка, а не рыдания, и бегала по врачам, и по знакомым, и доставала лекарства, и давала взятки. Мама потерянно бродила по дому, Пашка был на стажировке за границей, и Ладка осталась совсем одна наедине со взрослыми проблемами.