— Перед смертью она превратилась в старуху, — сказала Тягунова. — Да и Евгений изменился. Не в лучшую сторону. Он заметно сдал и... И характер у него испортился. Перед самым отъездом из Перми, уже после смерти Веры, он поскользнулся на улице, в двух местах сломал голень левой ноги. Хромота так и не прошла.
Колчин закрыл альбом, допил холодный чай. Извинившись перед Лидией Николаевной за беспокойство, попрощался и ушел.
Подмосковье, Малаховка. 30 июля
Василич закончил работу, когда на поселок сошла ночная мгла. Стерн остался доволен: вагонку можно было подогнать и получше, но мастера подпирали сроки, так что придираться к мелким огрехам не имеет смысла. Обрезая доски, Василич глубоко порезал ножовкой указательный палец у самого ногтя. Бинта или пластыря в доме не нашлось, а идти просить бинт у соседей не хотелось.
— Залезь внутрь и покричи что-нибудь, — попросил Стерн. — Только погромче кричи.
— В смысле... как это «покричи»? — Василич пососал палец, но кровь не хотела останавливаться. — Что «покричи»?
Василич глядел на Стерна настороженно.
— Что хочешь. Грабят, режут, убивают, — этого не надо. Крикни: «Спартак» — чемпион». Раз десять. Как можно громче.
Василич обсосал палец, заполз в грузовой отсек. Стерн захлопнул дверцы. Постучал кулаком по борту, мол, давай, ори. Василич закричал так громко, как только мог:
— «Спартак» — чемпион! «Спартак»...
Стерн отошел от фургона, прислушался. В пяти шагах от машины крики Василича совсем не слышны, комариный писк, и тот, пожалуй, громче. В общем, звукоизоляция фургона — на должном уровне.
Стерн открыл дверцы, выпустил Василича.
— Ты хоть громко кричал?
— Чуть сам не оглох.
Когда Василич получил обещанные деньги, сели за стол на веранде. Постоялец открыл банку с солеными огурцами, леща в томате, порубил колбасу и хлеб. Скрутил пробку с водочной бутылки, наполнил рюмки. Выпили за дело, которое, как известно, боится одного только мастера. Следующую рюмку опрокинули за здоровье присутствующих. Третью хватили за деньги. Чтобы их побольше было на кармане.
Василич закусывал вяло, да и водка веселья ему не прибавляла — он явно тяготился какими-то мыслями. Время от времени морщил лоб, чесал затылок.
Стерн взял с тумбочки фотоаппарат хозяина, вставил в него купленную на станции пленку чувствительностью в четыреста единиц.
— Давай на память? — предложил он. — Я ведь здесь еще пару месяцев поживу и съеду. А карточки останутся. Люблю фотографироваться.
— Давай, — безучастно произнес Василич, продолжая обсасывать порезанный палец, хотя кровь уже не текла. — На память фотку — это можно.