Ко всему прочему слуги, горячо приняв сторону Венеции, демонстрировали свою лояльность, обращаясь к ней по поводу самых незначительных распоряжений миссис Скорриер. Последняя получала от них неизменный ответ: «Я спрошу у мисс Венеции, мэм», а когда она неосторожно велела Финглу привести фаэтон, чтобы свозить ее милость подышать воздухом, ответ был еще более недвусмысленным. «Я принимаю приказы только от мистера Обри, мэм», — заявил прямодушный йоркширец. Прежде чем миссис Скорриер успела найти Венецию и пожаловаться ей, ее саму разыскал Обри и сообщил, что Фингл его личный конюх и что он был бы рад, если бы в будущем она обращалась с распоряжениями к Уильяму, чье дело возить леди, причем не в фаэтоне, который опять-таки принадлежит ему и которым он не разрешает пользоваться никому, кроме Венеции, а в ландо.
Защитники Венеции были глухи ко всем ее протестам — они решительно и с энтузиазмом следовали избранным курсом. Таким образом, Венеция тратила большую часть времени на подтверждение приказов миссис Скорриер или на безнадежные попытки примирить оппонентов.
Настроение миссис Скорриер портила и няня, которая, не обращая на нее никакого внимания, быстро приобретала нежелательное влияние на Шарлотту. В этом ей помогала великолепная мисс Тросселл, на которую такое неприятное впечатление произвели йоркширский пейзаж и отсутствие в Андершо достаточно изысканного общества, что спустя сутки после прибытия она заявила о своей неспособности переносить тяготы сельской жизни, намекнув, что ее заманили в Йоркшир ложными обещаниями. Той мисс Тросселл был достаточно дерзким, чтобы возбудить гнев миссис Скорриер, и после бурной сцены миссис Тросселл отправили в Йорк в той же двуколке, а няня напутствовала ее заверениями, что ее отсутствие в доме не будет ощущаться.
Так оно и получилось, ибо Шарлотта предпочитала внимание няни, которая распекала и бранила ее, но заботилась о ней, знала, что нужно делать в случае ее недомогания, и могла часами говорить с ней о Конуэе или обсуждать будущее его сына. Шарлотта никогда не была такой счастливой, как отдыхая в своей комнате с няней, вышивающей у камина, за закрытой дверью, преграждающей путь назойливым посетителям. Няня не тратила сочувствия на приступы депрессии своей подопечной, говоря: «Ну, миледи, довольно этой чепухи!» или «Положитесь на Господа, миледи, и делайте то, что говорит няня, и вам будет не о чем беспокоиться». Но при этом няня раскопала рубашонку, в которой крестили Конуэя, его чепчики и другую детскую одежду, пережившую младенчество Обри, и строила планы переделки детских комнат. Она говорила, чтобы Шарлотта не тревожилась из-за суетливой приходящей няни, с которой миссис Скорриер договаривалась в Лондоне, потому что знала очень достойную женщину, живущую в Йорке, а что до акушеров, то няня и слышать не желала о докторе Найтопсе (кто бы он ни был), так как доктор Корпуорти, также житель Йорка, принял не меньше детей, чем любой знаменитый лондонский врач, а может, и больше, и в любом случае, ее милость должна предоставить няне заботу о ней, а сама заняться шитьем шапочки для будущего наследника.