Иногда предпочитались носовые фигуры в образе мужчин – королей или героев. На военных кораблях их надлежало покрывать позолотой. Моряки всех времен придавали носовым украшениям мистическое значение. Считалось дурной приметой, если венец штевня обрушивался во время шторма в воду или был отстрелен в морском бою.
Олави Паволайнен[06] в одном из стихотворений воздвиг вечный памятник этим носителям счастья:
Неистовой ночью бьют нас соленые бурные волны,
Когда в фосфорическом свете, как призраков смутные тени,
Бросаемся мы навстречу ревущей стене прибоя.
Когда же за мертвой зыбью поднимется солнце в небо,
Ищем мы пристальным взглядом желанную милую землю…
Как блещет на нас позолота под луною в краях пассатов,
Как сверкает броня ледяная искрящейся северной ночью!
Вперед! Мы не зря оседлали кораблей высокие штевни,
Мы не спим, мы всегда на страже, и в глазах наших —
наша тайна!
Ветер в морских суевериях продолжал играть роль и тогда, когда пар уже начал ломать зависимость корабля от пассатов. Ведь, несмотря на это, в дальних плаваниях почти до конца XIX века все еще преобладал парус.
Нередко одни суеверия противоречат другим. Чайки могли летать вокруг корабля как им угодно: почти всегда их поведение независимо от того, высоко или низко они летали, предвещало непогоду. Скрип гафеля считался признаком того, что ветер будет благоприятным. Дрожание фалиней, напротив, предвещало штиль. Буруны, перекатывающиеся через палубу с определенным характерным звуком, предсказывали окончание шторма.
Если когда-нибудь будет написана история метеорологии, предсказания погоды старыми мореплавателями, безусловно, составят в ней занимательнейшую главу. Не обойдется там и без таких прогнозов погоды для выхода из порта, которые зависели от того, какую ногу поставит сперва поп на ступеньки амвона во время воскресной проповеди.
Итак, морские бродяги не знали границ в предсказаниях и толкованиях примет. Имелись средства и для того, чтобы вызвать ветер. Рулевой, стоящий у штурвала и произносящий определенные ритуальные слова, мог, к примеру, вызвать желаемый ветер лишь в том случае, если он пользовался медово-сладкими интонациями.
Если, несмотря на это, не возникало ни малейшего дуновения, следующее «вещее слово» можно было говорить более напористо и громко, примерно так: «Приди, бриз, с литаврами и трубами!» Рисковали даже вызывать шторм. Главное, чтобы подул хоть какой-нибудь ветер. Это было провокационное средство. Иначе нельзя объяснить заклинание, в котором призывали ветер разрушить мачты и стеньги. От этого был лишь один шаг до проклятий. Ведь в конце концов и у самого наиспокойнейшего лопается терпение, если ничего не получается даже после самых рискованных вызовов. «Ветер, небесный пес! Навались же наконец, чтобы мачты задрожали и согнулись, как скрипичные смычки!»