Дети, а за ними и Загит послушно вышли, но бабка с укоризной и даже с некоторым испугом посмотрела на Хакима.
– Зачем ты так говоришь? А вдруг ангелы в эту минуту скажут «аминь»? – Она покачала седой головой: – Грех так кричать на детей – несчастье в дом накличешь!.. У меня вон их было девятеро, а не осталось ни одного!.. Как подумаю, кто за мной ухаживать будет, кто пить подаст, когда заболею, так страшно делается… Не-ет, дети наша опора, их жалеть надо… Шел бы ты и сам на двор, пока я буду тут возиться с твоей женой!
– Что я, баб не видел, что ли? – рассердился Хаким и, пожалуй, больше всего не на то, что его выставляли, а на то, что зря обидел своих ребят. – Это же моя жена, а не чужая…
– Ладно, сиди, если не стыдно, – согласилась старуха. – Никто твою жену у тебя не отбирает…
Она плюнула на все четыре стороны, подложила под голову Мугуйи старую, рваную подушку и стала неторопливо и бережно раздевать ее.
Хаким отвернулся. Мугуйя так похудела за время болезни, что было непонятно, как в этом худом, костлявом и изможденном теле может еще теплиться новая жизнь.
Кариба-эби провела рукой по большому, вздувшемуся животу Мугуйи, мягко нажала ладонями в нескольких местах и повернулась к Хакиму.
– Ребенка нечистый дух держит, – проговорила она, становясь вдруг суровой и неприступной. – Неси порох, я заговорю…
Хаким достал из мешка патроны, отсыпал из них дробь, старуха что-то пошептала, сложив ковшиком руки, потом он вставил патрон в ствол и три раза оглушительно выстрелил почти над самой роженицей. Однако, несмотря на заговоры бабки и старания Хакима, Мугуйе не становилось легче. Она то вскрикивала от боли, то принималась мычать в беспамятстве, то тихо стонала, но перед утром другого дня, когда дети еще спали, а Загит прятался от дождя в своем шалаше, юрту огласил пронзительный, и тонкий и жалобный, крик ребенка.
Кариба-эби подняла на руки маленького, голого, красного человека со сморщенным личиком.
– Кто? – дрожащим от волнения голосом спросил Хаким.
– А что ты дашь мне за радость, которую я принесла в твой дом? – в свою очередь спросила старуха и улыбнулась беззубым ртом: – Сын у тебя, сын!
– Возьми себе на радость его уши! – ответил шуткой Хаким.
Кариба-эби обмыла младенца, аккуратно перевязала пупок и, запеленав его, осторожно влила ему в рот ложечку топленого масла.
– Мед и масло твоим устам! – сказала она, как повелевал обычай. – Пусть аллах даст тебе много-много счастья! Будь смелым в бою, будь батыром, как Салават!
Хаким принял из рук бабки ребенка, но тот вдруг скривил свое личико и залилсяистошным криком, точно его чем-то сильно обидели, и Кариба-эби снова начала возиться с младенцем, пока он не притих, положила его рядом с обессилевшей Мугуйей. Роженица лежала навзничь на подушках, бледная и потная, казалось безразличная ко всему – и к плачу ребенка, и к тем, кто ее окружал.