Она вдруг закрыла глаза и замерла.
- Ба! - тихо позвал Байрон. - А почему ты за деда замуж вышла?
- Это ты так Крылова понял? - Она открыла глаза. - Ему мои ногти понравились. Тогда он еще не избавился от шатовского произношения и говорил - нохти. Нохти!
А накануне отъезда Байрона на действительную они остались наедине, и бабушка рассказала историю своего замужества. До шестнадцати лет она жила с родителями в Москве. Она не понимала, что происходит: родители вдруг стали скрытничать, подолгу шептались ночами в кухне за остывшим самоваром изменилась привычная атмосфера, годами царившая в доме: теплое добродушие сменилось чем-то неприятно раздражающим. Страхом, как она поняла позднее. Она продолжала заниматься музыкой - преподаватели считали ее подающей надежды пианисткой. Как вдруг однажды все разом кончилось: в несколько дней они собрались и уехали в Шатов. Вскоре отца назначили директором второй школы (бывшей гимназии), а она - энергии ей было не занимать - взялась вести драматический кружок в местном доме культуры. Кружковцы ставили даже Грибоедова и "На дне" - зал был полон, успех - очевиден. Она репетировала новые постановки, обучала малышей музыке. А главное - в дом, казалось, опять вернулось теплое добродушие, сердечное единение родителей и взрослеющей дочери. Единственное, чем отличалась их шатовская квартира от московской, отсутствием образов: мать спрятала даже семейную реликвию - иконку Богоматери с младенцем, которая досталась им от предка - участника войны 1812 года, тяжело раненного в битве под Лейпцигом. Впервые увидев эту икону, Алина Дмитриевна (было ей лет пять-шесть) со смехом сказала: "А у мальчика пальчики кривые!" Ей объяснили, что Младенец благословляет верующих, сложив пальцы для крестного знамения. Но Он все равно остался для нее мальчиком с кривыми пальчиками. Году в сороковом опять все стало меняться. Отца по обвинению во враждебной деятельности освободили от директорства, дозволив, впрочем, остаться в школе преподавателем математики. В декабре сорокового у выхода из дома культуры ее остановил Андрей Григорьевич Тавлинский - он называл себя ее поклонником, дарил цветы, но дальше этого дело не заходило. В тот морозный вечер - она сдуру в бальных туфельках, он в шинели и зимней шапке - и решилась ее судьба. "Алина Дмитриевна, вам не следует возвращаться домой, - сказал он. - Это не шутка. Именно сейчас ваши родители покидают квартиру - боюсь, надолго. Вы должны понимать, что происходит". "И что же происходит? - вскинулась она. - Вы нарочно пугаете меня? Странная манера ухаживать за девушкой!" Он отступил назад, к поджидавшему его автомобилю, и вернулся со свертком, который молча протянул ей. Она развернула хрусткую бумагу, скрывавшую семейную реликвию - икону Богоматери с младенцем. "Я дал слово вашему отцу, - сказал он, - что постараюсь избавить вас от этого... от всего этого... Эту икону он дал мне, чтобы вы не сомневались в искренности моих слов... и моих намерений..." Ноги ее замерзли, мысли в голове спутались, иконка почему-то пугала ее... и этот мальчик с кривыми пальчиками пугал... потому что ее передал ей этот человек, может быть... Ей стало страшно. "И что же вы предлагаете? - упавшим голосом спросила она. - Если их взяли, значит, придут и за мной". "Не придут, если вы будете находиться в моей квартире... у меня..." "Андрей Григорьевич, вы женаты! - спохватилась она. - Ваше предложение подло, бесчестно и глупо!" Лицо его оставалось бесстрастным. "Глупо будет, если вы откажетесь от моего предложения. А жена моя больна раком в последней стадии, вы уж простите за откровенность". И он жестом пригласил ее в машину. Прижав иконку к груди, она со склоненной головой села в автомобиль. Когда он помогал ей раздеться в теплой прихожей своего дома, пропахшего лекарствами, она вдруг сказала: "Только запомните: я не считаю ваш жест верхом благородства. И скажите: будь на моем месте другая девушка, вы поступили бы точно так же?" "Нет, конечно, - тотчас откликнулся он. - Вы мне нравитесь, и я думаю, что со временем мы с вами отлично поладим". "Что же вам так понравилось во мне? - сквозь зубы спросила она, с отвращением надевая чужие домашние туфли. - Откровенно, Андрей Григорьевич?". "Нохти, - сказал он. - Короткие и аккуратненькие девчачьи нохти. Разглядев их хорошенько, я понял, что... что мы поладим..."