Я побежал в сад. Там, возле обнаженных мраморных статуй, белеющих во мраке, я упал на траву и зарыдал. Первое, что я увидел, подняв голову — была статуя Родена «Поцелуй». Хотя это всего лишь копия, но мне она о многом говорила.
Ребенком я думал, что связь моих родителей неразрывна, а их любовь — это гладкая красивая ткань. Теперь она была порядком запятнана. Может быть, мы просто не слышим их споров? Я старался вспомнить и не мог, кроме коротких стычек, которые вскоре разрешались.
Ты слишком взрослый, чтобы плакать, упрекнул я себя самого. Четырнадцать — это уже почти мужчина. У меня уже начинали расти усы. Все еще всхлипывая, я побежал к стене и забрался на дерево. Там, в своей любимой развилке, я уселся и стал смотреть на особняк, призрачно белеющий в лунном свете. Я думал о том, кто был отцом Барта. Почему Барта не назвали именем его отца? Это было бы так естественно. Почему Барт, а не Пол?
Пока я сидел, с моря начал подбираться туман, вскоре скрывший особняк из глаз. Все вокруг плавало в густом сером тумане: пугающе, таинственно, нереально.
Вдруг со стороны особняка послышались сдавленные звуки. Будто кто-то плакал. Вздохи, всхлипы перемежались молитвами и мольбами о прощении.
О, Боже! Неужели та женщина в черном плачет тоже? Слишком много слез… Что же она могла совершить? Неужели всем взрослым приходится скрывать какое-то постыдное прошлое? Неужели и мне, когда я вырасту?
— Кристофер… — послышался ее вздох.
Я отпрянул и вглядывался во тьму. Откуда ей известно имя моего папы? Или она о другом Кристофере?
Я понимал только одно: что-то угрожало спокойствию всех нас. Барт стал еще более странным, чем всегда. Что-то или кто-то на него влияло. Я готов был дать голову на отсечение, что это так. Но, как бы там ни было, если уж я не мог ничего понять из разговора мамы с папой, то Барт и подавно.
Что-то происходило с Бартом, что-то — с моими родителями. Я чувствовал непомерную тяжесть на своих плечах. А они не были еще вполне крепкими.
Однажды днем я намеренно пришел из балетной школы пораньше. Мне хотелось узнать, что делает Барт, когда меня нет дома. Его не было дома, его не было в саду; следовательно, оставалось одно: он — в том доме по соседству.
Я легко отыскал его. Но, к моему удивлению, он сидел на коленях у этой леди, вечно одетой только в черное. Я задохнулся от возмущения: каков мошенник! Я тихонько подошел к окну зала, который она любила больше остальных. Она пела ему, а он, уютно свернувшись, смотрел снизу вверх в ее покрытое вуалью лицо. Его большие темные глаза были совершенно невинны. Но вдруг выражение их изменилось на лукавое, и он спросил странным тоном: