– Без церемоний, есаул. Вы меня поняли?
Он поскрипел сапогами по твердому насту, сдвинул набок седую каракулевую папаху, растирая перчаткой розовое ухо. Под светлыми отчаянными глазами его синели круги от бессонницы. Губы зябко морщились.
На коротко подстриженных усах теплился пушок инея.
Согревшись, он вскочил на коня, оправил складки защитного офицерского полушубка и, снимая с луки поводья, тронул лысого рыжеватого донца, уверенно и твердо улыбнулся:
– Начнем!
Перед съездом фронтового казачества в Каменской бежал из полка подъесаул Изварин. Накануне он был у Григория, говорил, отдаленно намекая на свой уход:
– В создавшейся обстановке трудно служить в полку. Казаки мечутся между двумя крайностями – большевики и прежний монархический строй.
Правительство Каледина никто не хочет поддерживать, отчасти даже потому, что он носится со своим паритетом, как дурак с писаной торбой. А нам необходим твердый, волевой человек, который сумел бы поставить иногородних на надлежащее им место… Но я считаю, что лучше в настоящий момент поддержать Каледина, чтобы не проиграть окончательно. – Помолчав, закуривая, спросил:
– Ты… кажется, принял красную веру?
– Почти, – согласился Григорий.
– Искренне или, как Голубов, делаешь ставку на популярность среди казаков?
– Мне популярность не нужна. Сам ищу выхода.
– Ты уперся в стену, а не выход нашел.
– Поглядим…
– Боюсь, что встретимся мы, Григорий, врагами.
– На бранном поле друзей не угадывают, Ефим Иваныч, – улыбнулся Григорий.
Изварин посидел немного и ушел, а наутро исчез – как в воду канул.
В день съезда пришел к Григорию казак-атаманец с хутора Лебяжьего Вешенской станицы. Григорий чистил и смазывал ружейным маслом наган.
Атаманец посидел немного и уже перед уходом сказал будто между делом, в то время как пришел исключительно из-за этого (он знал, что у Григория отбил бабу Листницкий, бывший офицер Атаманского полка, и, случайно увидев его на вокзале, зашел предупредить):
– Григорь Пантелеевич, а я ить нынче видал на станции твоего друзьяка.
– Какого?
– Листницкого. Знаешь его?
– Когда видал? – с живостью спросил Григорий.
– С час назад.
Григорий сел. Давняя обида взяла сердце волкодавьей хваткой. Он не ощущал с былой силой злобы к врагу, но знал, что, если встретится с ним теперь, в условиях начавшейся гражданской войны, – быть между ними крови.
Нежданно услышав про Листницкого, понял, что не заросла давностью старая ранка: тронь неосторожным словом – закровоточит. За давнее сладко отомстил бы Григорий – за то, что по вине проклятого человека выцвела жизнь и осталась на месте прежней полнокровной большой радости сосущая голодная тоска, линялая выцветень.