– Да, да! – ответил Митрич, поглядывая на сотни клеток с шумно кричавшими на все лады попугаями. – Вот ежели бы найти такого попугая, чтоб поматерно ругался… Холостые господа ругательных птичек сильно уважают. Знавал я такую птаху у графа Захара Григорьевича Чернышева. Оная птичка могла выражаться на двенадцать ладов. Она, бывало, матерится, а господа от хохота чуть на пол не падают.
– Кто же обучал-то ее? – спросил всерьез заинтересованный Барышников.
– А её отдавали в науку олонецким пильщикам в ночлежку.
Барышников, пробиваясь локтями через толпу, отвел Митрича в сторону, разъяснил ему цель предстоящего визита к Орлову и показал ему изумительной работы небольшой черепаховый, с золотой инкрустацией, ларчик.
– Ужели и этот не примет?
– Не примут.
– Ну, а коль я сей ларчик золотыми червонцами набью?
– Они в деньгах не нуждаются… Что им деньги? Толкнитесь-ка вы, батюшка, лучше к братцу их, к Ивану Григорьичу. Братец и даяние ваше примет и дело с вами сделает. Таково мнение мое… А впрочем, вам видней.
– Гм, – сказал Барышников, – надо подумать. А ты что тут, Митрич?
– Да так я, скуки ради. Старуха моя от водяной болезни умерла. Поил, поил ее, голубушку, настоем из черных тараканов – знатец один советовал – а она, царство ей небесное, вся водой и взнялась. Теперь один, как перст.
Скучно. То к ней на могилку схожу, то в Александро-Невский монастырь – ко гробнице приснопамятного благодетеля моего императора Петра Федоровича…
Ох-тих-ти…
– Иди ко мне служить. И тебе хорошо будет и мне честь – бывший императорский лакей при моей особе.
Огромная бородища Митрича зашевелилась от кривой улыбки. Он снял шляпу – лысина засияла под солнцем – и низко поклонился Барышникову:
– Премного благодарен вам, батюшка. Да ведь стар я.
– А я и не буду утруждать тебя больно-то. У меня лакей молодой есть.
А ты станешь главным. Я тебе форму справлю с такими галунами, что ты и при дворце-то не нашивал. У тебя медали-то есть?
– А как же, батюшка, четыре штучки-с… А сверх того офицерский крест. Вся грудь увешена.
– Ну, стало быть, не надо лучше! Беру тебя!
– Сам государь изволил приколоть мне крестик-то. Оба мы с ним пьяненькие тогда были. Он говорит: «я, говорит, Митрич, люблю тебя… как папашу своего… На-ка, грит, носи. Да смотри, береги меня пуще». И при сих словах изволил снять крест со своея груди и мне приколоть. А вот я и уберег его… Ловко уберег благодетеля… – Митрич отвернулся, замигал, засопел, по его щекам покатились слезы.
– Не тужи. У меня тебе не хуже будет. У меня в намерении такие дела заворачивать, что ахнут все.