— Но, батюшка, то, что ты хотел сделать, — невозможно… твой поступок мог бы привести к слишком опасным последствиям… ты это сам знаешь.
— Итак, — продолжал солдат, не отвечая сыну, — тебе объявлено абсолютно официально, что нечего и надеяться вернуть девочек сегодня или завтра утром законным путем?
— Да, батюшка, в глазах закона причин спешить не существует… необходимо выждать два-три дня.
— Вот все, что мне нужно было знать! — сказал Дагобер, прохаживаясь по комнате.
— Я все-таки не считал себя побежденным и побежал во Дворец правосудия, — продолжал кузнец. — Я никак не мог поверить, чтобы суд мог оставаться глухим к столь убедительным доводам… Я надеялся, что, может быть, в суде найдется судья, какое-нибудь должностное лицо, которые подтолкнут мою жалобу и дадут ей ход…
— Ну, и что же? — спросил солдат, остановившись.
— Мне сказали, что канцелярия королевского прокурора запирается в пять часов, а открывается в десять. Зная ваше отчаяние и ужасное положение мадемуазель де Кардовилль, я рискнул еще на один шаг: я пошел в казармы линейного полка и пробрался к лейтенанту. Я говорил так убедительно и горячо, что мне удалось его заинтересовать: «Дайте нам только одного унтер-офицера и двух рядовых, — умолял я. — Пусть они потребуют, чтобы их впустили и вызвали девиц Симон. Тогда мы спросим, желают ли они остаться в монастыре или вернуться к моему отцу, который привез их из России… Тут и видно будет, не силой ли их удерживают».
— И что же он тебе ответил? — спросила Горбунья в то время, как Дагобер молча продолжал ходить по комнате.
— «Дружище, — сказал мне офицер, — вы просите невозможного. Я вполне вас понимаю, но не могу взять ответственность за столь серьезные меры. Войти в монастырь силой… да этого достаточно, чтобы меня предали суду! — Что делать-то тогда? Эдак можно потерять голову. — Право, не знаю, что, — сказал он, — остается одно: ждать!» Тогда, батюшка, решив, что сделано все, что было возможно, я пошел домой, надеясь, что тебе повезет больше, к несчастью, я ошибся.
Сказав это, кузнец, изнемогавший от усталости, бросился на стул. Наступила минута тягостного молчания; слова Агриколя отняли последнюю надежду у трех людей, молчаливо склонившихся под уничтожающими ударами неотвратимого рока. Новое происшествие еще более усилило мрачный и тяжелый характер этой сцены.
Дверь, которую Агриколь за собой не запер, робко отворилась, и на пороге показалась Франсуаза Бодуэн, бледная, разбитая, еле державшаяся на ногах.
Солдат, его сын и Горбунья были настолько погружены в мрачные мысли, что даже не заметили ее появления.