— То-то я смотрю…
Бережный внос разведчицы к полковнику разрушениями не сопровождался. Балков усадил меня на диван и отчитался:
— Это Полина, Виктор Николаевич. Получайте.
— Благодарю, Сергей, — выпустив костыль, сказал тот.
— Она оступилась, преследуя злоумышленника.
— Я так и понял.
Борис Юрьев, по-моему, отвратительно хихикнув, вышел и вернулся с мокрым полотенцем.
— Дайте мне зеркало, — занервничала я.
— Обойдешься, — отрезал Измайлов.
Борис хорошенько вытер мне лицо. На полотенце перекочевали кровь и грязь. Голова у меня гудела, как трансформаторная будка. Как это свойственно всем трансформаторным будкам. Хорошо бы еще вспомнить, что они такое и для чего нужны.
— Каким образом тебе удается выживать? — спросил Борис.
— Вот таким: то синяк, то шишка, то ссадина.
— Полина, если человеку суждено расквасить себе что-нибудь в подъезде, его бесполезно выручать. Давешний подонок не успел тебе наподдать, так ты сама о себе позаботилась, — сурово высказался Измайлов.
— Это мои насущные проблемы, а не милиции.
Балков ринулся мне на помощь, что становилось уже традицией.
— Мы с Борей все-таки осмотрим двери, лифт и лестницу.
— Вперед, — вдохновил парней Измайлов.
Когда мы остались одни, он опустился рядом со мной на диван, обнял за плечи и промямлил:
— Я очень за тебя испугался.
— А я купила черный шарф. Измайлов, прости, я завтра уеду к родителям и сыну. Наготовлю тебе впрок.
— Завтра я тебе наготовлю. А показываться ребенку с таким лбом не рекомендуется.
— Что-то кошмарное?
— Что-то разноцветное. И нос стал совсем картошкой.
— Ой.
— Тебе идет такой нос.
Вернулись ребята,
— Все чисто, Виктор Николаевич. Веры нет дома.
— Померещилось тебе, Полина, — заключил полковник.
— Люди, я к галлюцинациям не склонна. И в дверь Верки или Славы кто-то ломился. А Славу сегодня похоронили. А в наказание за недоверие вам предстоит жуть эксгумации трупа.
Наступило молчание.
— Сергей, проводи Полину, — приказал Измайлов.
Балков довел меня до двери, извинившись, прочесал квартиру и, наткнувшись на выбравшегося поразмяться котенка, вынужден был признать:
— Если он и галлюцинация, то моя.
«Завтра я тебе наготовлю…» Как же, дождешься от него. Главное, ведь прекрасно понимает, что не нужна мне его кастрюльная помощь. Но хоть выяснить, не сдохла ли я за ночь, мог бы. И вот я лежу, изуродованная (ложь), всеми брошенная (бессовестное вранье), и плачу (правда). А в виски изнутри молотит моя заумь — бах-бах-бах, бух-бух-бух, выпусти меня, помилосердствуй. Ишь ты, размечталась о свободе. Мне многие говорили: «Была бы ты поглупее, жилось бы тебе легче». Они мне льстили или насмехались надо мной, больной и одинокой. Не заумь это, а, наоборот, дурость. И не выбраться она хочет, а по-дурацки шутит. Опять за свое — бах-бах-бах…