Уже две недели — с тех пор как Полунин вернулся из Парагвая, — они жили «своим домом»: Дуняшина подруга, француженка, уехавшая по делам в Европу, на время уступила ей квартиру на улице Сармьенто. Место, правда, было очень шумным, и прямо за окном всю ночь то вспыхивала, то гасла какая-то идиотская реклама, но зато эти две комнатки давали им иллюзию своего очага. А главное, как говорила Дуняша, не было рядом никакой мадам Глокнер…
Полунин вернулся домой к пяти, как и обещал. С выставки он ушел гораздо раньше, но потом еще часа два провел в порту — просто ходил по причалам, читал имена судов и названия портов приписки, дышал океанским ветром. Ветер был северо-восточный — крепкий, свежий, продутый сквозь исполинские фильтры семи тысяч миль Южной Атлантики. От этого ветра резало в груди и слезились глаза, и Полунин думал, что зря не пошел тогда судовым радистом, как советовал Свенсон, — если уж скитаться, то скитаться, стать настоящим бродягой, забыть даже имя…
Мысли эти были несерьезны, он понимал это, тут было больше всего какой-то глупой мальчишеской бравады; словно этими нелепыми иллюзиями «абсолютной свободы» мог он заслониться от того мертвящего чувства собственной ненужности, непричастности, что с такой силой охватило его там, в серебристом павильоне на площади Ретиро. Он почувствовал это, увидев Дуняшу; но дело было не в ней, дело было в нем самом. Так же, как не вписывалась в окружающее она, не вписывался и он сам. Но ей-то, как говорится, и бог велел — родилась в Париже, Россию знает по книгам, по семейным преданиям… а он?
— У меня есть один сюрприз, — объявила Дуняша, когда он вернулся домой. — Спасибо, что не опоздал, иди мойся и за стол, а я тебе сейчас что-то покажу…
Полунин послушно вымыл руки, сел за стол. На кухне хлопнула дверца холодильника, и Дуняша вошла с торжествующим видом, держа что-то за спиной.
— Угадай что?
— Просто и не знаю, что сказать, — признался он. — Вероятно, что-нибудь съестное?
— Скорее питьевое, — засмеялась она и поставила перед ним заиндевелую бутылку. — Ну как?
Полунин даже не сразу сообразил, что буквы на белой с красной каймой этикетке — русские.
— «Столичная», — прочел он с изумлением. — Откуда, Евдокия? Там что, разве продавали?
— А ты и не заметил! Держу пари, ты вообще не был в том отделе. — Дуняша, вся сияя, достала из-за спины другую руку и положила рядом с бутылкой небольшую баночку. — А это русский кавьяр!
— Слушай, это просто здорово, — сказал Полунин. — Но когда ты успела?
— Угадай! Я ведь нарочно ушла раньше, а потом вернулась незаметно туда, где продавали. Bon Dieu