Он чувствовал теперь какую-то странную опустошенность. Казалось бы, нужно было только радоваться — два долгих года мечтал он об этой минуте, — но радости почему-то не было. Было чувство удовлетворения, как от хорошо выполненной работы, но не больше. Радости не было, — была, напротив, какая-то пустота в душе, словно жизнь потеряла вдруг всякий смысл, всякий интерес…
В самом деле — как жить дальше? Продолжать чинить приемники, выполнять заказы богатых меломанов, желающих иметь несерийный проигрыватель высочайшей точности воспроизведения? Можно, конечно, и это хорошо оплачивается: провозишься пару месяцев с какой-нибудь хитрой акустической системой — и можно полгода бить баклуши. От одной мысли становилось тошно.
Иногда он злился сам на себя, чувствовал вину перед Дуняшей за все эти свои тайные переживания. Действительно, что ли, она ничего для него не значит? Да нет, конечно, без нее бы сейчас вообще хоть в петлю… Но, наверное, для мужчины любовь — даже такой женщины, как Дуняша, — это еще не все. Далеко не все. Но тогда какого же еще рожна ему надо — чтобы Дитмар удрал с «Лярошели», что ли, и можно было начать за ним новую охоту, уже в глобальном масштабе? Ерунда, эти два года были только отвлечением от главного, давали иллюзию настоящей жизни. На самом деле ему нужно совсем другое…
Он долго не решался сказать об этом Дуняше. Но рано или поздно сказать было нужно, и однажды после очередной бессонной ночи он наконец решился.
— Послушай, Дуня, — сказал он, когда они сидели за завтраком. — Понимаешь, нужно нам решить, как быть дальше…
— В каком смысле?
— В самом главном. Не знаю… Дело в том, что я думаю возвращаться.
— На Талькауано? — она удивленно подняла брови. — А чем тебе плохо здесь?
— Ты не поняла. Я говорю — возвращаться домой. В Россию.
— А-а. Ну что ж, это, наверное, правильно.
— Правильно-то оно правильно… Но как ты?
— А что я? — Дуняша пожала плечами и ловко поймала языком упавшую с тартинки каплю меда. — Я тебе давно это предлагала — помнишь, зимой ходили на выставку…
— Ну, тогда мы просто болтали, а сейчас я серьезно.
— И я серьезно! Почему ты считаешь, что я отказалась бы поехать в Россию? Жить в доме из дубовых бревен, занесенном снегом, — что может быть лучше? У нас будут лошади — или хотя бы одна лошадь?
— Понимаешь, я никогда не жил в деревне, — сказал Полунин, подавив вздох. — А в городе тебе не хотелось бы?
— Можно и в городе, — согласилась Дуняша. — Пожалуй, это будет привычнее, во всяком случае не такой шок. Ты предпочитаешь Петербург?
— Ленинград, Дуня.