в церкви Сен-Фиакр будет совершено преступление».
Бумага не один день странствовала по отделам уголовной полиции. Мегрэ увидел ее совершенно случайно и изумился:
— Деревня Сен-Фиакр под Матиньоном?
— Вероятно, раз нам переслали эту бумагу из Мулена.
И Мегрэ сунул бумагу в карман. Сен-Фиакр, Матиньон, Мулен! Привычные, родные названия!
Он родился в Сен-Фиакре, где отец его тридцать лет прослужил управляющим замка. Последний раз он был в тех краях как раз на отпевании отца, когда его хоронили на маленьком кладбище за церковью.
«…Во время заутрени… будет совершено преступление…»
В Сен-Фиакр комиссар приехал накануне и остановился в единственной в деревне гостинице, которую держала Мари Татен.
Она его не признала, а он сразу ее вспомнил — из-за глаз. Прежде ее так и называли — косоглазая девчонка.
Теперь тщедушная девчушка превратилась в изможденную старую деву, и глаза ее косили еще сильней. Она без конца сновала из зала в кухню, из кухни — на двор, где Держала кур и кроликов.
Когда комиссар спустился в зал гостиницы, там уже горели керосиновые лампы. В уголке был накрыт завтрак. На тарелке лежали ломти серого деревенского хлеба. Пахло кофе с цикорием и кипящим молоком.
— В такой день, как сегодня, непременно следует причаститься. Тем более раз вы идете к заутрене. Господи Боже! Второй раз звонят!
Звук колоколов был слабый, дребезжащий. Слышно было, как кто-то прошел по дороге. Мари Татен кинулась в кухню, надела свое черное платье и натянула нитяные перчатки. Из-за шиньона ей приходилось сдвигать шляпку чуть-чуть набок.
— Я пойду, а вы доедайте… Запрете потом дверь на ключ.
— Нет, нет, я уже готов.
Ей было неловко идти рядом с мужчиной. Тем более — с приезжим из Парижа. Худенькая, маленькая, сгорбленная Мари мелко семенила рядом с комиссаром. Утро выдалось холодное. Шуршали, кружась над дорогой, прихваченные за ночь морозом сухие листья.
К слабо освещенным вратам церкви стекались смутные неясные тени. Колокола все звонили. Кое-где в окнах низеньких домов горел свет: хозяева торопливо одевались, чтобы не опоздать к заутрене.
А в памяти Мегрэ всплывали прежние ощущения: холод такой, что стынут пальцы и покалывает глаза. Привкус кофе во рту. А войдешь в залитую неярким светом церковь — и тебя охватывает тепло. Пахнет воском и ладаном.
— Извините, моя скамья — здесь, — проговорила Мари Татен.
Мегрэ узнал черный стул с подлокотниками, обтянутыми красным бархатом, принадлежавший еще старухе Татен, матери косоглазой девочки.
Звонарь отпустил веревку колокола, и видно было, как она подрагивает в глубине церкви. Ризничий кончал зажигать свечи.