А он ответил, что потерять константу духа и морали, которым служит истинная русская литература, можно только однажды... «А вы, – сказал он мне, чекисту, который не скрывал от него правды, потому что верил ему, – хотите втянуть литературу в драку! Впрочем, вас можно понять... Вам нужно выполнить чудовищно трудную задачу, вы ищете помощь где угодно... Вы готовы даже от литературы требовать чисто агитационной работы, да будет ли прок?»
Ну и как? Получился прок, спросил себя Исаев. Или где-то, когда-то, в чем-то все перекосило? Когда? Где? В чем? Кто?
– Не спится? – тихо спросил Валленберг.
– Не спится...
– Теперь уже не уснете.
– Это почему? – удивился Исаев. – Поворачивайтесь на правый бок и считайте до тысячи – уснете... Завтра у нас предстоит разбор Цезаря, очень важный реферат.
И он снова вспомнил бернскую квартиру, отца, Воровского, Мартова, Аксельрода, Зиновьева, Дана и сразу понял, отчего увидел лица этих людей: «реферат» был их самым любимым словом – турнир идей; пусть победит умнейший – не сильнейший, ум мощнее силы, ибо не преходящ, а постоянен...
...Сашенька, сказал он себе, сынок, любимые, простите меня... По моей вине вы оказались в жерновах... Я не верю ни единому слову этого Аркадия... Я понимаю, как они испугались после того, как я вмазал Деканозову; страх не прощают, за унижение страхом мстят... И не просто, а кровью...
Понимая, что ситуация в Политбюро продолжает оставаться зыбкой из-за открытого благоволения Старого Демона к Вознесенскому, маршал постоянно строил комбинации, которые бы укрепили его позиции. То, что он успел – после краха Жукова еще – подкинуть Старцу на «друзей» по Политбюро, постепенно, подспудно, медленно зрело в уме Кобы.
Вопрос с Молотовым решен – дело времени; после предстоящего ареста членов Еврейского антифашистского комитета жену министра иностранных дел посадят – вражина; Ворошилов скомпрометировал себя во время войны, эпоха конницы кончилась, Тухачевский был прав, все сталинские фавориты – Клим, Буденный и Кулик – не смогли противостоять немцам, бежали, фронт трещал; Каганович – не в счет; Шверник хорошо зарекомендовал себя в качестве судьи на первых пробных процессах против меньшевиков и технических интеллигентов, но не тянет на самостоятельность; Андреев – списанная фигура, Хрущев – мужик, у Микояна сидели дети, Булганин пойдет за тем, кто сильней.
Только Егор Маленков, которого я вернул в Москву, я, и никто другой, понял раз и навсегда, что без меня он – ничто.
Конечно, поскольку безумный Старец забыл, где родился, считает себя квасным русским патриотом, я не смогу – формально, во всяком случае, – претендовать на первую роль; фамилию не менял, горжусь, что мегрел; Егор – первый, я – за ним; еще посмотрим, кто сильнее: Фуше или Талейран? А Егор вовсе не Талейран, а если и Талейран, то карманный.