– Да. У него тогда был сиплый басина.
Сын прервал возню под кроватью и крикнул:
– Какой же я сиплый?!
– Чудак, – улыбнулась грустно мать, – это же лучший комплимент для настоящего мужчины.
– А комплимент – это что такое?
– Вроде подарка.
– Как рыба?
– Какая?
– Которую едят.
– В общем, верно, – сказал Постышев, – очень точная расшифровка слову «комплимент».
– Помнишь, когда мы заблудились в тайге, ты говорил, что нам надо быть всегда вместе, потому что в старости будет мучительно жаль каждой минуты, проведенной врозь.
– Да.
– Ты не думай, я говорю это без умысла.
– Я знаю.
– Я бы мечтала остаться рядом с тобой до конца.
– Знаю.
– У тебя на висках морщинки, как у старухи, комиссар.
– Спасибо.
– Обиделся?
– А ты как думаешь?
Стекла стали дрожать еще сильней и мельче. Жена комиссара подняла из кроватки маленького, одела его, укутала шалью и протянула отцу. Постышев поцеловал сына в лоб, в щеки, потом взял на руки старшего и начал медленно играть с ним в «носы» – закрыв глаза и сморщив лицо.
Ребенку что эвакуация, что победа – все едино, если предстоит поездка на машине. Сын прощался с отцом, играл с ним в «носики», а сам поглядывал в окно на Ухалова, который возился возле автомобиля.
– Пап, – не выдержал мальчик, – мы далеко поедем на машине?
– Ты пойдешь пешком.
– Почему? Машина ведь наша.
– Это тебе кто сказал?
– Я так думаю.
– Это машина не наша, сын, и если ты станешь считать ее нашей, тогда, собственно, зря мы всю эту кашу заваривали.
– Какую кашу?
Постышев погладил сына по лицу:
– Манную.
– А это какая такая манная?
– Белая она.
– Вкусная?
– Очень, – твердо ответил Постышев. – Очень.
– Вкуснее хлеба?
– Вкуснее.
– В восемь раз?
– Да уж не меньше.
Смотрел Постышев на жену, а в глазах у нее были слезы и подбородок дрожал.
Постышев вывел своих на улицу: крики, конское ржание, детский плач. Бегут люди от белых армий на запад, прижимают матери к груди детей, волокут за собой узлы по стылой дороге. В повозках везут раненых, те стонут тихо, а лица у них серые от боли и страха.
Попрощался Павел Петрович со своими сурово, сдержанно, по-мужичьи. Но долго стоял на обочине дороги и глядел, как жена с детьми, подталкиваемая со всех сторон беженцами, шла все дальше и дальше – не оборачиваясь, чтобы не мучить его, комиссарово, сердце. А сын оборачивался, и ручонкой махал, и варежку каждый раз снимал – боялся, не увидит отец, не поймет, что это он так прощается.
Скрылись из глаз. Нет их. Все.
Постышев садится в машину.
– На фронт, – говорит он Ухалову, – и поднажмите.
Навстречу беженцам, которых все меньше и меньше на дороге, несется громадный «линкольн» комиссара фронта. Вот уж и совсем опустела дорога. Ухалов жмет на акселератор, мотор натруженно ревет, дорога кружит, взбираясь на сопку. На самой вершине автомобиль зачихал, зафыркал, из выхлопной трубы чуфыркнуло синим дымом, сухо выстрелило, словно из пушки холостым зарядом, и мотор захлебнулся. Ухалов рванул на себя тормоз, задние колеса повело по льду, машину стало заносить к обрыву. Нет, вывернул все-таки Ухалов руль, поставил машину поперек дороги, а сам от баранки не может оторваться, будто приклеился к ней.