— Вот видишь, — засмеялась Хилка и слабо пожала руку Мирко. — У него с «ага» всякое слово начиналось. — Ничего я у тебя не попрошу, совета даже. Совет ты уж мне дал. Что там через год случится, гадать пользы нет. Как у калитки порешили, так и сделаем — с тем жить буду. Тебе просто сказать хочу, какая жизнь тут, в Сааримяки. С виду — пригоже, а внутрь глянешь — иное и гнило.
— Везде так, — утешил ее Мирко. — У нас в Холминках то ж, если не хуже. Потому и не понятно мне, зачем Антеро на север ушел. Я вот оттуда подался. Старики говорят…
— Вот и у нас говорят: раньше не было такого. Не знаю, раньше меня на свете не было, не видела. Что теперь скажу.
— Надо ли? — возразил Мирко. — Я завтра уйду. Здесь, может, и образуется все, а я думать буду всякое. Голова-то не заболит, а худое думать буду.
— Не печалься. Одними думами ничего не сделаешь. Тут без тебя случится, кому худа натворить. Так вот, — она перевела дух, — с того начну, как с Антеро получилось. До прошлой весны мы друг друга как и не знали. А потом, как праздник был, весну провожали, он подошел ко мне и говорит, — так подошел, что рядом никого не было, видно, всю дорогу минутку выгадывал. И говорит, значит: «Видела когда-нибудь, как поутру на болоте сохатые с островин выходят?» — «Нет, говорю». — «А как ночью синие огоньки от человека убегают?» — «То ж, говорю». — «Ну а как цветы болотные распускаются, сабельник, к примеру, хоть и не время еще?» — «Нет», — отвечаю. «Тогда идем завтра, я тебе покажу. Хочешь ли?» Я и согласилась, сама уж не знаю почему. Так и пошло, как у всех бывает. Одно удивительно было: на второй раз он меня к колдуньему озеру повел да и сказал: «Вот здесь я тебя, как в первый раз, увидел». — «Сейчас?» — спрашиваю. «Да нет, — говорит, — намедни». — «Это как же? — спрашиваю. — Разве мы до того, как ты меня сохатых смотреть водил, вместе сюда ходили?» — «А то», — отвечает. Я посмеялась тогда, говорю: «Чудной ты, Антеро, какой. Может, это тебе пригрезилось?» Он поглядел тогда как-то особенно, потом ладонью по глазам провел и отвечает: «Может, и так». — «Тогда расскажи, — говорю, — какая я была». — «Ладно, — говорит, — расскажу, — вздохнул так. — Я, — говорит, — с болота возвращался, запозднился. Темени еще не было, а звезды уже показались. Что ж, думаю, и ночью дойду, леса знакомые. На озеро вышел, смотрю — на другом берегу ты. Вот, думаю, диво: как это ты в таком месте очутилась да в такой час. Да и к чему? Махнул я тебе рукой, крикнул. Ты увидела, ответила что-то, я озеро обошел, подошел». — «Во что ж я одета была», — спрашиваю. «Да, — говорит, — в рубаху такую вот, черевики, понева белая с красным по синему, венчик твой серебряный. А еще обруч был, из бисера плетеный на левой руке. Ныне, — говорит, — не вижу. Где ж он?» А у меня и не было такого никогда. Я его давай про узор спрашивать, а он взял веточку да тут же на песке и начертил. Я после такой сплела.