Я рассмеялась.
– Ну, это просто запомнить в любом случае. Как поживаешь, Дэвид? Мне надо будет только вспомнить о поэтах-романтиках, если я забуду. Но не сердись на меня, если я обращусь к тебе как к Дэвиду Байрону или…
Я резко остановилась. Лицо мальчика, вежливо мне улыбавшееся, изменилось снова. На этот раз ошибки быть не могло. Он вдруг напрягся, покраснел от шеи до висков, потом кровь так же быстро отлила, лицо его побелело как бумага и приняло болезненный вид. Он открыл рот, словно желая что-то сказать, подергал пса за ошейник. Затем, казалось, сделал над собой усилие, бессмысленно мне улыбнулся и снова наклонился над собакой, нашаривая в кармане поводок, чтобы пристегнуть его к ошейнику. Похоже, я совершила ошибку. Но я не ошиблась, почуяв, что что-то здесь очень неладно. Я не принадлежу к числу людей, сующих нос в чужие дела, но внезапно, необъяснимо и сильно мне захотелось вмешаться в это дело.
Не стоило волноваться – мне это предстояло. Но не сию минуту. Прежде чем я успела заговорить, нас прервала женщина, вошедшая с улицы. Ей было, по моему мнению, лет тридцать пять. Она была высокой блондинкой и одной из самых красивых женщин, когда-либо виденных мной. Простое кремовое платье на ней было, похоже, одним из шедевров Диора, а счет за него – ночным кошмаром ее мужа. Будучи женщиной, я заметила сапфир на ее левой руке едва ли не раньше, чем ее саму.
Блондинка не обратила на меня внимания, что было совершенно естественно. Она остановилась на секунду, увидела Дэвида и пса, затем прошла вперед с притягивающей взгляд грацией, которая повернула бы за ней все головы и в ненастное утро понедельника на Пиккадилли. Что эта грация творила в Провансе, где мужским хобби было смотреть на женщин, я не решалась и подумать. Я представила кафе вдоль улицы Республики, пустеющие, когда она проходит мимо, подобно домам Гаммеля, лишившимся других обитателей после прохода Крысолова с волшебной дудочкой.
Она остановилась возле перевернутого стола и заговорила. У нее был приятный голос, ее английский был безупречен, но акцент выдавал француженку.
– Дэвид.
Ответа не последовало.
– Mon fils…[5]
Ее сын? Он не поднял глаз.
– Ты знаешь, который час? О, Боже, что случилось со столом?
– Роммель перевернул его. – Хмурое бурчание, каким, отвернувшись, Дэвид ответил ей, было одновременно грубым и неожиданным.
Она не обратила внимания на его тон, но, слегка коснувшись рукой его плеча, сказала:
– Что ж, поставь стол на место, будь хорошим мальчиком. И поспеши переодеться. Уже пора обедать. Где ты был сегодня?