До меня дошло, что его голос, звучащий словно издалека, очень мягок.
– Выпейте. Вам станет лучше.
Я сделала глоток. Это был коньяк, и он взорвался у меня во рту ароматной теплотой, так что я задохнулась на секунду, но дыхание быстро вернулось, и я обнаружила, что могу сдерживать сотрясающие меня всхлипывания.
– Выпейте все, – настаивал Байрон.
Я подчинилась и, закрыв глаза, откинулась в кресле, позволяя телу полностью расслабиться и впитать подкрадывающуюся теплоту коньяка, запахи вкусной еды и цветов. Было прекрасно лежать на мягком бархате, прикрыв глаза, ничего не делая и ни о чем не думая. Я была спокойна и абсолютно пассивна, ужасное начало истерики было подавлено.
Все еще откуда-то издалека я услышала, что он говорит по-французски. Полагаю, он заказывал обед. И вскоре у моего локтя раздалось звяканье посуды. Открыв глаза, я увидела большой поблескивающий столик на колесах с закусками. Рядом стоял официант.
Ричард Байрон что-то сказал ему, не ожидая, пока заговорю я, и официант принялся за дело. Я до сих пор помню изящные серебряные блюда, на каждом из которых красовались деликатесы. Там были анчоусы и серебристые рыбки в красном соусе, вкусное масло завитушками на салате-латуке и икра, томаты и оливки, мелкие золотисто-розовые грибы и кресс-салат. Официант наложил мне всего на тарелку и налил в бокал белого вина. Я молча выпила и приступила к еде, чувствуя, что Ричард Байрон не спускает с меня глаз. Но он тоже молчал.
Официант суетился возле нас, прибывали новые блюда, аппетитные и восхитительные на вкус, пустые тарелки исчезали как по мановению волшебной палочки. Я запомнила кефаль, приготовленную с лимоном, и сочную золотисто-коричневую птицу, нашпигованную всякой всячиной и обложенную мелким горошком, затем мороженое со взбитыми сливками, сбрызнутое вишневой водкой. И ко всему этому – прекрасное вино. Наконец, появились абрикосы, крупный черный виноград и кофе. Официант исчез, оставив нас одних.
Ликер купался в собственном аромате в огромных переливающихся бокалах, и с минуту я праздно наблюдала за жидкостью, наслаждаясь ее ровным мерцанием, потом откинулась на подушки и огляделась вокруг, как больной, только что пробудившийся от долгого сна после анестезии. Расплывчатые краски снова приобрели яркость, смутные очертания стали четкими и ясными. Я взглянула через стол на Ричарда Байрона. Он сидел, наклонив голову, и смотрел на ликер, искрящийся на дне бокала. Приглушенный свет настенных ламп падал на него сзади. Я впервые увидела его по-настоящему, без страха и подозрения. Четко выделялись очертания скул, подбородка и прекрасная линия висков; ресницы – ресницы Дэвида – отбрасывали трагические тени на щеки. Но главное, что поразило, – это глубокая печаль на лице; скорее грусть, чем суровость, прорезала борозды на щеках и бросила мрачные тени на глаза. Сейчас, когда он сидел, опустив голову и поигрывая бокалом, гневные линии рта и бровей смягчились и исчезли, на лице появилось отстраненное и задумчивое выражение. Байрон казался человеком жестким и неприступным, но губы выдавали его ранимость.