Всеволод Дмитриевич Ларионов – Вока, как мы зовем его меж собой – всегда блестяще держал серьез, талант его всегда очевиден, а ирония беспощадна. Несмотря на свои сложные отношения с Эфросом, он всегда понимал, что к чему и кто есть кто в нашем деле. Мы с ним в симпатии до сих пор, хотя видимся редко. На следующий день главный вызвал меня и предложил стать опорой, его правой рукой на театре. Абсурд сгущался.
Эфрос при переходе на Бронную взял с собой несколько человек: Тоню Дмитриеву, Олю Яковлеву, Гену Сайфулина, Митю Дарлиака, Леню Каневского, Шуру Ширвиндта, Валю Гафта, Мишу Державина, Леву Дурова, Сашу Збруева. По разным причинам спустя время разошлись пути Мастера и его артистов. Ширвиндт с Державиным ушли в «Сатиру», Гафт – тоже в «Сатиру», да ненадолго, потом в «Современник» почти навсегда. Збруев вернулся в Ленком. Лева Дуров, будучи долгое время близким помощником Эфроса еще до Ленкома, с Детского театра, намекнул мне, что я мог бы вернуться к Анатолию Васильевичу. Но я намека «не понял». Подсознательно мне уже не хотелось быть исполнителем даже у такого большого художника, как Эфрос. Не хотелось быть членом команды. Хотелось существовать без структуры, самому, авторски, как «старики», выносившие целый мир на сцену, проникать в неосуществленные измерения, непросчитанные режиссерской формулой. Нет, я не отрицал режиссуру. Упаси Боже. Но защищал пространство своей души от любых посягательств, в том числе и талантливых. Тянуло на академические подмостки, к «старикам». К динозаврам.
Анатолия Михайловича Адоскина Эфрос не взял на Бронную. И Толя вернулся в Завадскому в Театр им. Моссовета, где начинал когда-то. В 69-ом году из Театра Гоголя туда же пришел новый директор Лев Федорович Лосев. Бывший артист Ленкома, бывший инструктор райкома партии. Решил опираться на молодежь. Адоскин посоветовал Лосеву пригласить меня. Дело было весной, перед гастролями, перед отпуском. Мы договорились с Толей вернуться к этому разговору осенью, в начале сезона. А весной 1968 года в Москве свирепствовал грипп – вирус «А», гонконгский. Я заболел, получил осложнение. Подпрыгивало, тараторило сердце, срывалось давление – то в пропасть, то в небо. Крайнее возбуждение чередовалось с упадком. Буквы не строились перед глазами. Работать не мог. Еле-еле доснялся в музыкальном ревю новогоднего содержания с Крамаровым и Анофриевым. От других предложений отказывался.
Попал в больницу. Клиника Мясникова. Кардиохирургия. Впервые встретил ее не в парадной, торжественной обстановке, а буднично, запросто, накоротке. Вчера сидели, играли с ним в шахматы. Сегодня она пришла и забрала его тихо, по-деловому, не так, как в кино, не так, как в романах или на сцене. Никто ее не зовет, но она приходит. Не знаем ни дня, ни часа, когда придет. В детстве боялся ее панически. Бежал, забивался, куда подальше – лишь только услышу зов похоронной трубы. Смерть! Я приручал себя к ней, бродя подростком с товарищами по ее гущам на Пятницком кладбище у фамильных могил. Гуляя в толпе надгробий среди фарфоровых фотографий, хранящих секрет того, что не будет того, что было когда-то тогда… Позже, учась в институте, назначался нередко в комиссию по ее делам. Носил гробы и венки печали больших артистов, покинувших нас. Привык. И сочинил под гитару: