Веня – другое дело, все его эмоции мгновенно отражаются на его лице.
– Веня, ты можешь петь внутренним голосом, мысленно? – просит Груздев.
– Надоело! – стонет Веня. – На корабль хочу, в тропики! Загорать желаю!
– Ты большой оригинал, детка. – Я глажу Веню по голове. – Но не забывай, что избыток, ультрафиолетовых лучей губителен для организма. Ты зачахнешь, потеряешь аппетит, и вместо тебя домой прибудет твоя мумия.
– Ну и пусть! Лучше буду в музее под стеклом лежать, чем в пургу авралить и трижды проклятый снег пилить. Бра-атцы! Хочу быть мумией!
– Дай ему валерьянки, док, – предлагает Дугин. Из камбуза в белом халате и чепчике высовывается Валя Горемыкин.
– Кто здесь потерял аппетит? Ты, Веня?
– Это док считает, что над моим пищеварением нависла грозная опасность.
– Зря. С таким желудком, как у тебя, можно до ста лет жить на сухом пайке. Хочешь жареной картошки?
– Шеф! – Веня молитвенно протягивает руки. – Ты один меня понимаешь!
Горемыкин удовлетворенно хрюкает.
– Тогда марш на камбуз чистить картошку!
– Совести у тебя нет, шеф… Так и быть, после полдника.
Дверь радиорубки перекосилась, отчетливо слышна морзянка. Томилин играет в шахматы с Дугиным, но по тому, как он оставляет под боем коня, я догадываюсь, что мысли его там, в радиорубке. Он уже знает, о чем идет разговор. Если еще пойду зимовать, обязательно изучу азбуку Морзе.
В кают-компанию входит заспанный Пухов. Не по-христиански, но я доволен, что мы его разбудили: полночи его чудовищный храп приводил меня в исступление. Говорят, что от него именно из-за храпа ушла жена, но я не склонен принимать эту версию: убежден, что самая разнесчастная женщина предпочла бы горькое одиночество супружеской жизни с таким беспросветным нытиком и пессимистом. А в том, что за Пухова дерутся все начальники станций, никакого парадокса нет: лучшего аэролога в высоких широтах, говорят, никогда не было.
– Дали бы людям поспать, – брюзжит он. – Делать вам нечего, развели базар!
– Вальс, фокстрот? – деловито спрашивает Веня, настраивая гитару.
– Антарктический вальс, – заказываю я, обнимай Пухова. Он вяло сопротивляется, так как хорошо знает, что танцевальная разминка закончится не раньше, чем из него будут вытряхнуты остатки сна. На картину пробуждения Пухова обычно сбегаются смотреть все свободные от вахты. Веня или Костя аккомпанируют, а от меня требуется лишь водить «партнершу» и всякий раз менять сопроводительный текст нравоучений.
– Ах, Пухов, Пухов! – декламирую я, кружась в вальсе. – Когда же вы, наконец, проснетесь и станете человеком?.. Не наступайте на ноги, Собакевич вы этакий!.. Длинноногие загорелые примы уже вглядываются с тоскою в горизонт – где же, когда же появится волшебный корабль с героическим Пуховым на борту? А вы все ворчите… Какие заманчивые у вас перспективы, Пухов, какие волнующие возможности! Веня, темп!