— Можно, — согласился он. — Только ручей отсюда уходит под скалы, а вытекает уже родником за той вон грядой.
— Как же мы проехали сюда на муле? — спросила я тогда. — Мул — не коза, по горам ходит плохо.
— А для этого мы тропу прорубили, — объяснил Лючиано. — Сами камни крушили, сами выравнивали…
Дорассказать ему не дал услышавший наш разговор Лепорелло:
— Ты чего зря болтаешь, гад?! — закричал он скорее от огорчения, что я умильно и ласково пялюсь на эту скотину Лючиано, чем за то, что тот разболтал мне важный секрет. — Сказано молчать о тропе — значит молчи.
Лючиано побледнел, и тут же отскочил от меня, как от змеи. Но я не расстроилась — я уже видела, что он сердцем уже прикипел ко мне, не сможет долго находиться в стороне и не болтать со мной. Потому просто, без всяких извинений, обратилась к Лепорелло:
— А правда, что в Падуе есть университет? Говорят, лучший и самый знаменитый в Италии. А может и в Европе.
Знание грамоты ставило на недосягаемую высоту Лепорелло в сравнении с остальными разбойниками, но до образования университетского ему было далеко, он знал это. И так как гордился своей грамотностью, то, вполне вероятно, мог остро переживать свой недостаток образованности. Я рассчитывала на это. И попала в точку. Ибо Лепорелло вряд ли особо много знал о Падуанском университете, но показать свою неосведомленность постеснялся. Потому принялся с умным видом говорить такие глупости о системе обучения, что даже у меня, знающей о ней только из рассказов отца, пробывшего там два месяца, перессорившегося с падуанской профессурой и ушедшего из университета, речи атамана вызвали улыбку.
А надо сказать, невольная улыбка имеет свойство быть более оскорбительной для рассказчика, чем намеренная. Что-то есть особенное в искренности проявления чувств, ибо искренность всегда подкупает и одновременно делает ненужными лишние слова. Заметив такого рода улыбку на моих устах, Лепорелло мигом прервал свой лепет и заметно погрустнел. Я же при виде этого подмигнула Григорио, который, по обыкновению своему, возился неподалеку от нас, готовя очередной суп из баранины, уже заметно несвежей и потому приправливаемой им все большим и большим количеством лука, перца и чеснока.
Григорио улыбнулся в ответ — и тут же получил здоровенную оплеуху от атамана.
— Что скалишься? — заорал Лепорелло. — Что, у тебя других дел нет, как чужие разговоры слушать?.. — ткнул пальцем в остатки баранины, покрытые тонким зеленым слоем. — Это что — мясо? Кто такую гадость будет есть?
— Другой нет, атаман, — ответил со смирением в голосе, словно монах-бенедектинец, а не разбойник, Горигорио. — Ты сам запретил нам выходить к пастухам за мясом.