Все утро я провел в аэропорту с Тимми и Конкером, а часов в двенадцать появился улыбающийся Патрик и сказал, что мне повезло из-за глубокого снега. Гатвик практически не принимал самолетов, и все второстепенные грузовые рейсы откладывались по крайней мере еще на день.
— Позвони хозяевам еще раз и скажи, что привезешь маток завтра часов в восемь. Если позволит погода, — закончил Патрик.
Габриэлла выслушала эти новости с таким восторгом, что я воспарил духом в небеса. Я не сразу осмелился задать следующий вопрос, но она мне помогла, осведомившись:
— Ты хорошо спал эту ночь?
— Я вообще не спал.
Она вздохнула и, зарумянившись, призналась:
— Я тоже.
— Возможно, — осторожно начал я, — если бы мы провели эту ночь вместе, мы бы спали лучше.
— Генри! — рассмеялась она. — А где?
На этот вопрос оказалось трудно ответить, потому что от отеля она отказалась: ночевать там она не собиралась, ей было нужно до полуночи вернуться домой. Она не могла пропасть на всю ночь.
— Нужно соблюдать приличия, — сказала она.
В результате мы оказались в нашем самолете. Мы устроили себе неплохое гнездышко из одеял, которые я взял в багажном отделении.
Там нас никто не мог потревожить, и мы прекрасно провели вечер, выяснив, к своему великому облегчению, что прекрасно подходим друг другу.
Лежа в моих объятиях, Габриэлла призналась, что у нее уже был любовник, о чем, впрочем, я и так догадался, но что она никак не может привыкнуть заниматься любовью не в кровати. Почувствовав, как заколыхалась моя грудь, она подняла голову и стала всматриваться в мое лицо в бликах лунного света.
— Ты почему смеешься? — спросила она.
— Просто я никогда не делал этого в кровати.
— А где же?
— На траве.
— Генри! Это английский обычай?
— Только летом.
Она улыбнулась и, довольная услышанным, снова положила голову мне на плечо. Я же погладил ее волосы и подумал: до чего же она цельная натура и как не похожа на тех полупьяных нимфеток, с которыми я блуждал по садовым дорожкам после званых обедов. Никогда больше не прикоснусь к ним, внушал я себе. Ни за что и никогда.
— Сегодня утром мне было так стыдно, — призналась Габриэлла, — стыдно того, о чем я думала всю прошлую ночь.
— В этом нет ничего стыдного.
— Похоть — один из семи смертных грехов.
— Но любовь — добродетель.
— Трудно отделить одно от другого. Вот сегодня мы как поступили: грешно или добродетельно?
Впрочем, Габриэллу не очень пугала перспектива оказаться грешницей.
— Мы поступили естественно.
— Тогда, значит, мы согрешили.
Она повернулась в моих объятиях, ее лицо оказалось рядом с моим, глаза ее сверкнули в лунном свете, зубы ласково впились в мое плечо.