Дверь в кузню была приоткрыта. Снаружи по-прежнему бормотал утомленный собственной бесконечностью дождь, низкие тучи тлели унылыми ржавыми отсветами — не то все еще околевал закат, не то уже занималось неприкаянное увечное утро…
Но страшное было не снаружи. Неведомая и от этой неведомости своей совершенно непереносимая жуть притаилась здесь, поблизости, в самой кузне.
Впрочем, притаилась ли? Близ невздутого горна кто-то покашливал, протяжно вздыхал; потом вдруг послышался странный звук — будто бы огромная птица встряхнула тяжкое вымокшее оперенье — и по Жеженеву глазу хлестнули холодные капли.
Это было больно, однако Жежень (во сне ведь любые чудеса возможны!) смолчал. Не ругнулся, не вскрикнул — да что там, он даже не дернулся, даже сморгнуть не посмел, чтоб и на ничтожнейший осколочек мига не лишить себя возможности увидеть…
Увидеть что?
Полно, да разве можно хоть что-нибудь разглядеть в бурых сумерках, цедящихся сквозь полуприкрытую дверь да крохотное окошко под самой кровлей? И в конце концов, чего бояться? Ну, залез кто-то в кузню — эка небыль-то! Немало окрест татевитых дурней, воображающих, будто у златокузнеца это самое злато в каждом углу грудами свалено. И в кузню вламывались уже, и в избу пробирались на Жеженевой памяти — бывало, что и при оружии да не в одиночку… Наяву парень только радовался подобным негаданным развлечениям. Драться-то он, возможно, и впрямь не шибко умел, но уж что любил — это точно; а малый кузнечный молот — штука сподручная не лишь для ударов по мягкому от жара металлу.
Вот и нынче, во сне, заругаться бы громким басом, вскочить да и… Конечно, может быть, это сам хозяин возится близ холодного горна… Так оно б еще даже лучше: хоть так отвести душу, если уж въявь не дано за все-все воздать старому несытому…
Так чего ж ты лежишь колодой, опасаясь дышать?! Почему в груди у тебя словно бы полоумный дятел наружу выдалбливается?! Боги, да что же это за сон такой неудалый?!
Между тем возле горна послышались частые удары, словно бы кто-то пытался высечь огонь (да не «словно», а так и было); и вот заполонившие кузню сумерки нехотя потеснились, оттянулись в углы да под кровлю, без особой спешки уступая место колеблющемуся желтоватому свету. И на прокопченных бревенчатых стенах вздыбились огромные тени, окунувшиеся головами в подкровельный мрак.
Чаруса был здесь — это именно он засветил масляную плошку и держал ее теперь на вздрагивающей раскрытой ладони. Похоже, златокузнеца долгонько и далеко носило под дождем: его плащ из белой сыромятины потемнел да раскис от влаги, рукав рубахи — хоть выжимай, холщовые штаны и голенища некогда красных сафьяновых сапог заляпаны грязью… Стриженая да пегая бородка старика и его перехваченные кожаной лентой рыжевато-седые волосы тоже были мокры, но, верно, больше от пота — не мог же он шастать по ненастью с непокрытою головой?!