Он положил листок на стол, пристально поглядел на меня и неуверенно произнес:
— Вы понимаете почему?
— Да, — тихо сказала я. — Понимаю.
— Так, может быть, сейчас своевременно… поработать? А?.. Ведь теперь уже скоро!..
Он вдруг притянул меня к себе и поцеловал в лоб. Потом сдавленным голосом произнес:
— Спите. Спокойной ночи!
Сгреб рисунки со стола и вышел.
Спать уже не хотелось. Весь этот разговор с Федором Васильевичем взбудоражил меня.
«Теперь уже скоро!..» — мысленно повторяла я.
Вынула Толино письмо и снова стала его перечитывать.
Неожиданно в голову пришла страшная мысль: «А может быть, он там, на Невском „пятачке“? Там, где почти каждого ждет ранение или смерть?»
Мне стало нестерпимо страшно. Неужели Толя может погибнуть?!
Я встала, бесцельно прошлась по комнате, снова села и какими-то другими глазами осмотрелась вокруг. Ведь это была его комната, вот за этим старинным столом он сидел, еще будучи школьником. Здесь, справа, следы пролитых чернил, а вот вырезанные, наверное, перочинным ножиком, полустершиеся уже инициалы «А.В.». Все-все в этой комнате дышало им!..
Я никогда не была здесь раньше. Толя не приглашал меня к себе домой. Говорил, что стесняется отца, что отец — выдающийся архитектор, но самовлюбленный, резкий, эгоистичный человек. Как он был не прав! Как мог сын настолько не понимать отца? Или это война изменила Федора Васильевича и он стал таким, каким я его знаю теперь?..
Слева от двери, в простенке, стоял платяной шкаф. Я приоткрыла дверцу и увидела несколько Толиных костюмов. Стала перебирать их — мне казалось, что материя еще хранит его тепло.
И вдруг меня охватила дрожь. Я держала в руках полу того самого пиджака, в едва приметную красную полоску, в котором Толя был тогда в Белокаменске…
Я сняла пиджак с вешалки. На нем были заметны следы пятен, которые, очевидно, пыталась вывести мать Толи, когда он вернулся в Ленинград.
Брюк от костюма не оказалось. Наверное, их уже невозможно было привести в порядок…
И снова все, все вдруг встало передо мной: тот страшный чердак, слепящий луч электрического фонаря, вопль Анатолия, которого немцы тащили к лестнице, и потом, потом… тьма, горячее, тошнотворное дыхание на моем лице…
«Нет! Нет!» — не слыша своего голоса, крикнула я.
И вдруг услышала голос:
— Вера! Веронька! Что с вами, голубушка?
В дверях стоял Федор Васильевич в пижаме.
— Вам нехорошо? Вам стало плохо? — взволнованно спрашивал он.
И я поняла, что кричала…
Стараясь прийти в себя, я провела рукой по лицу и наконец пробормотала:
— Нет, Федор Васильевич, что вы! Я… я уже собралась спать…