– Кажется, подъезжаем, – неожиданно сказал Суровцев, глядя на расстеленную на его острых мальчишеских коленях карту. – Километра два осталось, не больше.
Через несколько минут машина остановилась. Суровцев соскочил первым и, выбежав на противоположную сторону дороги, поднял руку, давая знак колонне прекратить движение.
– Здесь, точно, – удовлетворенно проговорил Звягинцев, – вот это и есть Плюсса.
Он показал в сторону узенькой речки.
Их окружали луга и кустарники. Где-то в кустах начинали свое раннее пение птицы. Издалека доносился стук телеги и ржание лошади. Воздух был свежим, прохладным.
– Трудно поверить, что… – неожиданно произнес Суровцев. Он умолк на полуслове, но и Звягинцев и Пастухов поняли, что хотел сказать капитан.
«Нечего, нечего тут!.. – мысленно обрывая и себя и Суровцева, думал Звягинцев. – Надо работать, работать!..»
– Машины укрыть в кустарнике, – приказал он, обращаясь к Суровцеву. – Полтора часа бойцам на еду и отдых, – он посмотрел на часы, – затем соберем комсостав. В четыре тридцать приступим к работам. Через час доложите схему распределения работ – поротно и повзводно. Действуйте. Вам, старший политрук, наверное, нужно специальное время, чтобы побеседовать с политсоставом и бойцами? – обратился он к Пастухову.
– Поговорю во время еды и отдыха, – угрюмо и не глядя на Звягинцева, ответил тот.
Опустился легкий туман, и только где-то очень далеко краснел скорее угадываемый, чем видный горизонт.
– Что это? – спросил, указывая туда рукой, Звягинцев. – Солнце?
– Солнце никогда не восходит на юге, товарищ майор, – с горечью сказал Пастухов. – Это – зарево.
Откровенность Васнецова произвела на Валицкого глубокое впечатление. Ему, старому архитектору, беспартийному человеку, секретарь горкома партии прямо сказал о неудачах на фронте и о той опасности, которой может подвергнуться Ленинград.
Узнав от Васнецова то, чего еще наверняка не знали миллионы людей в стране, Валицкий ощутил – скорее, правда, интуитивно, чем осознанно, – свою причастность к событиям, которыми сейчас жили не только ленинградцы, но и весь народ.
Федор Васильевич еще не знал и внутренне еще не был подготовлен к решению, что же должен делать теперь он сам. Но в том, что делать что-то нужно, он не сомневался.
Одно Валицкий знал твердо: из Ленинграда он не уедет. Разумеется, он не получил от Васнецова разрешения остаться. Однако то обстоятельство, что предложение уехать ни в коей мере не отражало – как он думал совсем недавно – недоверия лично к нему и не являлось административным приказом, несомненно, допускало определенную свободу действий.