Джейн выглядела такой же напуганной и пораженной, каким чувствовал себя Блэкберн, – словно он получил щелчок от Матери Природы за то, что предавался ее самому главному удовольствию. Джейн отчаянно моргала, ослепленная ливнем.
Капли с его волос падали на Джейн, но какое-то время он оставался в том же положении, сохраняя ощущение тепла сухой одежды и не успевшей угаснуть страсти. Но потом он понял, как все глупо.
Но он не мог пошевелиться. Он защищал ее собой от дождя. От далекой молнии, негромкого раската грома и любой другой опасности. И это было еще глупее.
Блэкберн встал и помог подняться Джейн.
– Чертов грязный, отвратительный проклятый дождь! – высказался он.
Джейн высвободила руки и, ссутулившись, обхватила себя, пытаясь согреться. Со своими короткими промокшими насквозь прямыми волосами, в платье, облепившем тело, она имела безутешный и виноватый вид.
– Дурацкий, проклятый, гнусный дождь, – повторил он. От злости ему хотелось что-нибудь пнуть, что угодно, но его досада и проклятия заставляли Джейн лишь пристальней вглядываться в свои испорченные кожаные туфли с той напряженностью, с которой она еще совсем недавно смотрела на Рэнсома. Несправедливо, что именно тогда, когда она была так близка к осуществлению своего желания, ей помешал идиотский чертов английский ливень.
Несомненно, это было несправедливо и по отношению к Блэкберну. Она стояла, промокшая, с расстегнутым платьем, ее соски смотрели на него, каждый изгиб ее тела был, к восхищению Блэкберна, очерчен мокрой одеждой, и дождь был не таким уж холодным, чтобы погасить его страсть.
Если бы он не был так решительно настроен постепенно открыть для этой девственницы мир чувственных наслаждений, если бы он не был таким идиотски благородным, он бы сейчас не мучился. С любой другой женщиной все бы закончилось еще полчаса назад и началось во второй раз. Но нет, ему хотелось сделать ее первый раз особенным.
Так и получилось, ничего не скажешь. Холодный пронизывающий дождь тушит горячее, так старательно разведенное им пламя.
Черт бы его побрал! Хуже всего было то, что единственное, о чем он может думать – это Джейн. Он говорил ей, что она прекрасна. Как мало это значит! Он стольким женщинам говорил то же самое. Но это было до того, как он отправился на Полуостров, до его сражений на войне, в то время, когда он свято верил, что самая главная вещь – высокое общественное положение. После того позорного инцидента со статуей его авторитет лишь повысился, заставляя его любовниц обожать его. И он лгал им о красоте, хотя эти слова ничего не значили.