Боб Маккензи приступил к обвинению в медлительной, методичной манере, излагая факты, выдвигая улики и свидетельства очевидцев, на которых строил железный фундамент обвинения, неотвратимо убеждая присяжных в виновности Ротберга. Кевин подумал, что с его стороны было весьма мудрым и предусмотрительным поступком организовать дело, разделив его на явно выраженные начало, середину и конец, приберегая до последнего результаты медицинской экспертизы. Он производил впечатление весьма опытного государственного обвинителя. На этом фоне Кевин еще больше осознавал собственный возраст и относительную неопытность.
Но почему Джон Милтон был так уверен в нем, зная наперед, против какого матерого волка предстоит ему выступить? Милтон ни на миг не усомнился в его опыте и способностях и не ожидал ничего другого, кроме того что Кевину удастся выгородить Ротберга. Кевину не давала покоя мысль, зачем ему поручили дело, где и более опытному адвокату пришлось бы туго. Или же Милтон сделал это намеренно, желая увидеть падение и позор Кевина, проучив таким образом зарвавшегося юнца?
– Вы увидите, леди и джентльмены, господа присяжные, – начал Маккензи, – что семя этого изощренного убийства было посеяно еще многие годы назад, как появился мотив к убийству, как у подсудимого вызрел замысел его исполнения, как появился благоприятный повод и стечение обстоятельств, и как он совершил немыслимое злодеяние, расчетливо и хладнокровно, уверенный, что ему все сойдет с рук.
С этими словами он повернулся к Ротбергу и указал на того грозным прокурорским перстом. – Ему осталось надеяться лишь на одно слово – "сомнение", и, будьте уверены, именно пресловутые "сомнения" будет использовать адвокат, чтобы заставить вас сомневаться в здравости вашего рассудка и удержать от вынесения приговора подсудимому, виновному в столь отвратительном поступке.
Неторопливая речь и торжественная жестикуляция прокурора добавили мрачного настроения делу, и так преисполненному напряжения. Газетчики и тележурналисты торопливо строчили в блокнотах: съемка была запрещена. Художники набрасывали портреты присяжных и невыразительную физиономию Ротберга во всех возможных ракурсах. Тот даже зевнул во время прокурорского выступления.
В первые два дня процесса Маккензи привел четверых свидетелей, чтобы продемонстрировать порочность Ротберга. Они поведали господам присяжным и почтенной публике, что Ротберг был игроком, промотавшим значительную часть фамильного состояния Шапиро, и даже второй раз заложил отель, и это невзирая на его отличную репутацию и успех хлебопекарни. Особенно сильно его мотовство проявилось со времени болезни Максин, которая из-за немощи перестала играть значимую роль в управлении отелем и бизнесом.