И вдруг – этот вопрос насчет возраста.
А у меня в памяти – провал.
Или нет, скорее – помутнение рассудка.
Я вдруг снова представил себя у Шаботта. Шаботт, разыгрывающий передо мной и Королевой Забо великого немого над картой мира, Шаботт – законодатель наук и искусств, одиноко кружащий во мраке своей библиотеки, Шаботт поучает меня по поводу встречи в апартаментах «Крийона», но особенно, перед самым моим отправлением, Шаботт берет меня под руку, так запросто, по-приятельски, будто мы с ним тысячу лет знакомы:
– Идемте, я вам кое-что покажу.
И так как я замешкался, бросая умоляющие взгляды на начальницу, он поспешил предупредить:
– Нет, нет, ждите нас здесь, дорогая, мы скоро вернемся.
Он потащил меня за собой, проносясь как сумасшедший по коридорам под безразличные взгляды прислуги – их этим не удивишь, взлетел по лестнице, прыгая через ступеньку (я – волочусь следом, как чучело соломенное), и, выйдя на финишную прямую, просвистел с бешеной скоростью, как шар в боулинге, по начищенному паркету коридора, прежде чем впилиться в массивную дверь – врата иного мира, не меньше. Две-три секунды, чтобы перевести дух, и вот он распахивает дверь, восклицая тонким срывающимся голосом:
– Смотрите!
Мне понадобилось некоторое время, чтобы глаза привыкли к темноте и я смог наконец увидеть то, на что он указывал. Интерьер свифтовских размеров с кроватью под балдахином – в ней, пожалуй, и Гулливер мог растянуться во весь рост. Как я ни старался, все равно не смог разглядеть ничего особенного.
– Вон, вон там!
Вытянув руку в направлении самого дальнего окна, он уже орал:
– Вон там! Там! Ну же!
И тут я увидел.
В инвалидном кресле, возвышаясь над кучей одеял, смотрела на нас голова старухи, сверлила взглядом, источавшим лютую злобу. Старая до ужаса. Я даже подумал было, что она мертвая, что Шаботт подсунул мне хичкоковскую штучку, чучело своей мамаши; но нет, в этих глазах искрилась жизнь, раскаленная докрасна: последние искры злобы, гасимой беспомощностью. Шаботт заорал мне в ухо:
– Моя мать! Мадам Назаре Квиссапаоло Шаботт!
И торжествующе, в каком-то хмельном угаре, еще более ужасном, чем взгляд этой мумии, заявил:
– Она всю жизнь не давала мне писать!
***
Она. Что вы думаете о возрасте?
Я. Дурь все это, мадемуазель.
Она(подскочив на стуле). Что вы сказали?
Я. Я говорю, что в любом возрасте возраст – дрянная штука: в детстве – гланды и полная зависимость, юность – онанизм и вопросы без ответов, зрелость – порог жизненных сил и предел глупости, старость – артрит и никчемные сожаления.
Она(перестав писать)