В прихожей гость сделал попытку разуться, но Лев Валерьянович возмущенно замахал на него руками – он всю жизнь ненавидел эту плебейскую привычку, тем более что погода стояла сухая, и никакой особенной грязи на подошвах незнакомца быть не могло. Проводив визитера в большую комнату, Григорович предложил ему сесть и по возможности коротко изложить суть дела.
– Что там у вас, – спросил он, – поддельные долговые расписки или любовные письма жены к вашему начальнику?
– Нечто гораздо более занимательное, – спокойно ответил гость. – Некий, я бы сказал, исторический документ.
Он щелкнул замочками плоского кожаного кейса и извлек оттуда тонкую пластиковую папку красного цвета. Лев Валерьянович тем временем выдвинул ящик стола и извлек оттуда мягкий замшевый футляр, в котором хранилось его главное сокровище – старая шестикратная лупа с удобной деревянной ручкой, за долгие годы потемневшей и отполированной прикосновениями его ладони.
Гость открыл папку и выложил на скатерть перед Григоровичем два листка бумаги. Один листок был пожелтевшим от старости, но в остальном прекрасно сохранившимся, без каких бы то ни было потертостей и посторонних пятен. Другой глянцево поблескивал в падавшем из окна солнечном свете – очевидно, это была фотокопия, образец, с которым следовало сравнить то, что гость назвал историческим документом.
Лев Валерьянович бросил на фотокопию рассеянный взгляд и взял в руки документ.
– Дорогой юный пионер! – прочел он вслух и изумленно воззрился на гостя.
– Это письмо, – спокойно произнес тот. – Точнее, ответ на письмо. Содержание не имеет значения. Взгляните на подпись.
– А что подпись? – из чистого упрямства проворчал Лев Валерьянович, переворачивая тем не менее листок. – Что такого в этой подписи, чтобы я на нее...
Он осекся, увидев внизу листа размашистую подпись. Если она была подлинной, то документ, который сейчас сжимал дрожащей рукой Лев Валерьянович Григорович, и впрямь являлся историческим. А подпись была такая: "В. Ульянов (Ленин)".
Хотя Льву Валерьяновичу и впрямь никогда в жизни не доводилось держать в руках документов, подписанных вождем мирового пролетариата, ничего особенного он в этом происшествии поначалу не усмотрел. Мало ли в чьем семейном архиве могло храниться письмо! Адресовано оно какому-то юному пионеру, а нынешний владелец его, надо полагать, приходится тому пионеру прямым потомком. Хотя, конечно, нельзя было исключать возможности того, что письмо досталось юному нахалу каким-то иным способом – быть может, даже и противозаконным.
Приглядевшись, Лев Валерьянович заметил, что ниже подписи была проставлена также и дата – десятое апреля. Разобрать год оказалось невозможно: в этом месте на бумаге имелась почти сквозная подпалина, как будто кто-то уронил сюда уголек с сигареты. Лев Григорович был стреляный воробей, и это обстоятельство сразу его насторожило – не подпалина как таковая, разумеется, а то место, где она располагалась. Надо же было так ловко уронить пепел с сигареты, чтобы прожечь не поля и даже не текст, а именно дату, причем только год! Это делало практически невозможной датировку документа и, разумеется, не могло не насторожить эксперта.