– Какой портфель? – это уже Катя меня прихватила. Я немного увлекся и все думал про Наташку и про то, как носят за ней портфель. Тут я уже начал выкручиваться.
– Портфель? – говорю. – Разве я сказал – портфель? Это ведь я так, в переносном смысле, чтобы понятнее было. Это ж я, – говорю, – тебе смысл передаю того, что он сказал. Он, – говорю, – наверное, имел в виду твою сумку. Уж сумка-то у тебя точно есть – та, спортивная.
Выкрутился. И как это у меня вырвалось про портфель – ума не приложу. В общем, ожила Катя.
– Ты, – говорит, – вроде чай собирался пить. Все, – говорит, – в горле пересохло.
А я не могу. А я уже вошел в роль и не могу выйти.
– Сидит, – говорю, – сейчас в холодном карцере. А потом отдадут его под суд, а что дальше будет – это даже и представить невозможно. Потому что, – говорю, – может быть все, что угодно. Ведь он же, – говорю, – присягу принимал не нарушать дисциплину, а раз нарушил – то уже все. Больше, – говорю, – нам его не видать. А парень он – отличный. Как в шахматы играет – просто мастер спорта, не меньше. А как о тебе говорил – заслушаться можно. Каждый вечер о тебе рассказывал. Какая ты замечательная. Он, мол, это сразу понял, с первого взгляда. Покорила, – говорю, – ты его на всю жизнь. Из-за тебя человек, можно сказать, присягу воинскую нарушил, а тебе вроде наплевать. Бездушный, – говорю, – ты, Катя, у нас человек.
Говорю все это – и сам уже верю. Чувствую, как голос начал дрожать и словно в носу защипало, еще немного – и плакать бы начал. Тут уже Катя испугалась. Даже о чае забыла, во второй раз.
– Неужели, – говорит, – из-за этого могут в карцер посадить? Или из училища выгнать? Как ты думаешь?
А тут и думать даже нечего.
– Вполне, – говорю, – могут. Это же не школа. Это военно-морское училище. Не какое-нибудь там, а высшее. То же, – говорю, – что регулярные войска. Действующая армия. Действующая армия и действующий флот. Нет, – говорю, – зря ты загубила человека.
А она тут вдруг рассмеялась и говорит:
– Ну, – говорит, – еще не загубила. И вообще, – говорит, – ты, Димка, ничего не понимаешь!
И вскочила так быстро и вприпрыжку – на кухню. Не понимаю! Конечно, не понимаю. Кто ж тут может понять – только что лежала, уткнувшись в подушку, а как услышала, что человека, может быть, под суд из-за нее отдадут – так бегом на кухню, чай пить. Кто это сможет понять?
Я постоял еще немного тогда в ее комнате. В носу у меня уже перестало щипать, но я и вправду вошел в роль, и мне казалось, что это меня сейчас будут судить за нарушение присяги. Странное это ощущение. Нет, не скажу, что плохое – только странное. Трудно представить, что человека могут расстрелять за то, что он нарушил присягу из-за какой-нибудь девчонки, но ведь так, наверное, уже бывало. В «Кармен», хотя бы. Я не оперу имею в виду. Я говорю сейчас о рассказе Проспера Мериме. Он совсем другой, чем опера, и не потому, конечно, что там не поют, – не могу объяснить, но там все совсем иначе, воздух там другой, что ли. Никаких высоких слов. Все просто – но ужасно жалко становится этого разбойника, Хосе Наварро. Плохо он кончает – а все из-за Кармен. Глупо, если задуматься. А все любовь. Нет, мне этого не понять – как такие вещи можно делать из-за любви. Я имею в виду воровство, и убийства, и грабежи. Этого все-таки не должно быть. Любовь, мне кажется, она должна быть совсем другой. Наоборот – если человек кого-нибудь любит, он должен кончать с этим делом. Ну, с грабежами там и прочим. Какая же это может быть любовь, если перед этим с кого-нибудь снял пиджак? А может, я чего-то не понимаю? Темное дело!