В столовой стоял простой некрашеный стол с двумя такими же незатейливыми скамьями. В одном углу, близ обеденного стола, находилось старое, ржавое, всегда протекавшее ведро. Это ведро служило для умывания, купания, для мытья полов и всяких других нужд, между прочим, для облегчения пьяных моряков в тех случаях, когда оно вовремя попадалось под руку. В случае же, если его вовремя не находили, приходилось страдать невинному соседу по койке, на которого низвергался ливень, заливавший его койку всем, что только рождается на земле и под землей, исключая одного: воды. Воды не было в этом ливне, нет, сэр.
В нашем помещении стояло четыре платяных шкафа. Если не считать висевшего в них тряпья и старых мешков, их можно было назвать пустыми. В нашем кубрике ночевало восемь человек, а шкафов в нем было только четыре. Но и этих четырех было слишком много: ведь если нечего вешать, то не надо и шкафов. Уже заранее было предусмотрено, что у пятидесяти процентов команды на «Иорикке» не будет ничего, что стоило бы хранить в шкафу. Дверей у всех четырех шкафов давно уже не было, из чего можно заключить, что все сто процентов команды не испытывали в шкафах никакой нужды.
Оконца были маленькие и мутные. Вопрос о том, кто должен их мыть, поднимался не раз, но никто не соглашался на работу, всякий отмахивался от нее, сваливая ее на другого, что вызывало всегда длительную ругань. Да и стоило ли чистить одно окошко, когда в другом было выбито стекло и пустое место заклеено газетной бумагой? Поэтому-то в кубрике всегда, даже при самом ярком солнечном свете, стоял мистический полумрак. Окна, выходившие на палубу, не разрешалось открывать ночью, потому что свет, падавший из кубрика, мешал вахтенному на мостике. Вследствие этого воздух в кубрике был необычайно спертый. Ни одна струя свежего воздуха, ни малейший сквознячок не нарушали его застывшей неподвижности.
Каждый день кубрик выметал кто-нибудь из нас, кто застревал в грязи и не мог вытащить ног или потерял иголку или пуговицу. Один раз в неделю кубрик затоплялся соленой водой, и это мы называли уборкой и чисткой. У нас не было ни мыла, ни соды, ни швабры. Откуда их было взять? Компания нам их не давала. У команды не было даже мыла для стирки белья. Мы почитали себя счастливыми, если имели в кармане кусочек мыла, которым могли время от времени вымыть свое закопченное лицо. Упаси бог оставить где-нибудь этот кусочек мыла. Будь он даже не больше булавочной головки, его непременно кто-нибудь нашел бы, присвоил и никогда не вернул бы.
Грязь лежала всюду таким толстым слоем и так присохла, что понадобился бы топор, чтобы ее вырубить. Если бы у меня хватило силы, я взялся бы за эту работу. Не из повышенного чувства чистоплотности - я очень скоро потерял его на «Иорикке», - нет, я имел в виду чисто научные цели. Я был глубоко убежден, и это убеждение живет во мне и до сих пор, что не будь я так утомлен и соскобли я верхние слои этой грязи, я, несомненно, нашел бы в низших пластах монеты финикийского происхождения. А какие сокровища нашлись бы в более глубоких слоях - боюсь даже и подумать. Может быть, там лежали обрезанные ногти прапредка, Неандертальского первобытного человека, эти ногти, которые уже так долго и так тщетно разыскиваются и имеют такое колоссальное значение для выяснения вопроса, слыхал ли пещерный человек о мистере Генри Форде из Детройта и умел ли он высчитать, сколько долларов зарабатывает мистер Рокфеллер в секунду, когда чистит свои синие очки; ведь университеты могут рассчитывать на частную поддержку только в том случае, если соглашаются взять на себя часть рекламы.