Здесь надо сказать, что взгляд Сангака, как и все его лицо, с бритым черепом и характерными складками кожи, обычно производят своеобразный эффект. Особенно когда он улыбается: улыбка Сангака действует на незнакомых с ним людей, тем более нервных, не очень хорошо. Мальчик, я думаю, был не вполне уверен, что сейчас с ним произойдет — то ли ему подарят сахарного человечка, то ли одним ударом кулака вгонят в землю по плечи.
— Дело в хворосте, — извиняющимся голосом объяснил он.- Здесь ведь другое дерево, оно дает другой по вкусу дым.
— И что же ты сделал с хворостом? — скорбно продолжил допрос Сангак.
— Я нашел кусты, чей дым очень похож на наш,- поторопился ответить мальчик.- К югу от городской стены.
— А,- почти прошептал Сангак и некоторое время после этого с полуоткрытым ртом кивал своим мыслям. Мальчик под стеной, затаив дыхание, боялся сойти с места.
Через неделю после этого он стал богаче, перейдя хлебопеком к Сангаку. А Сангак, начиная с этого момента, открыл для себя новый завораживающий мир.
«Дрожь означает, что женщина желает продлить соитие;
Когда дыхание женщины прерывается, это означает, что ее охватила страсть;
Когда женщина кричит, это значит, что она испытывает великое наслаждение;
Когда женщина стонет, это означает, что яшмовый жезл достиг предельной глубины, и она начинает испытывать безграничное удовольствие;
Когда женщина скрипит зубами и дрожит всем телом, это означает, что она хочет продолжать соитие как можно дольше».
Со вздохом откинулся я на подушки и опустил на колени свиток с этим замечательным текстом. Он так и пролежал целые сутки на моем ложе в саду, не тронутый ни побывавшей здесь городской стражей, ни — тем более — особо почтительной, подавленной случившимся охраной.
Сегодня я не без печальной усмешки вспоминаю, что после возвращения в дом, притихший после похорон моих людей, я, сам того не сознавая, попытался повернуть время вспять. Это же так просто: не было никакого карлика-убийцы, никакого побега по шершавой черепице, ночной сад по-прежнему остается самым безмятежным и тихим местом на свете. А сам я так и сижу на шелковых коврах среди круга теплого желтоватого света, исходящего от масляных плошек, и вожу пальцем по ароматной хрустящей рисовой бумаге, крапленой золотом.
Я не мог похвастаться такой же коллекцией, как знаменитый Ни Жошуй, в чей дом не проникал солнечный свет из-за свитков, громоздившихся на подоконниках: говорят, их у него было тысяч тридцать. Я и читаю-то на этом строгом и элегантном языке медленно, постоянно спрашивая у какого-нибудь местного грамотея точное значение того или иного знака: сколько их в этой стране, тысячи или десятки тысяч, не знает никто. И каждый дочитанный до конца текст для меня — маленькая победа.