Через две минуты офицер без стука влетел в комнату и испуганно доложил, что Снегирев, 1960 года рождения, задержанный за вооруженный разбой, мертв.
С этой минуты у них начался другой разговор, и длился он больше двух часов.
Наконец-то выяснилось, почему умирающий охранник из Прокуратуры республики настойчиво твердил: «Сухроб… Сухроб». Понял Камалов, откуда начался стремительный взлет районного прокурора и почему тот был огорчен арестом хана Акмаля.
Того, что рассказал арестованный, по кличке Беспалый, хватило, чтобы взять под стражу заведующего Отделом административных органов ЦК, но Парсегян встречался с ним лишь эпизодически, и в жизни Сенатора оставалось еще много белых пятен. Например, Беспалый ничего не мог сказать о прослушивании телефонов в Прокуратуре республики и о смерти молодого турка по имени Айдын, читающего по губам.
Но, несомненно, Парсегян стал бесценным свидетелем против такого изощренного и коварного противника, каким оказался Акрамходжаев. Прокурор даже отметил про себя, что он, наверное, будет самым опасным оборотнем, попавшим ему в капкан. Понятным оказался и страх Парсегяна, конечно, человек из ЦК приложит все усилия, чтобы убрать единственного свидетеля своей тайной жизни. Оставлять здесь Беспалого было рискованно, и прокурор, связавшись с генералом Саматовым, перевез задержанного в следственный изолятор КГБ.
Как бы ни испугался Парсегян, он ни слова не сказал о Салиме Хасановиче из Верховного суда, приберег его на всякий случай. Если арестуют Сенатора, как предполагал Беспалый, Салим поймет, что он его не сдал. Ход был дальний, но верный. Сенатор за убийство во дворе Прокуратуры получит вышку, а он за ограбление от силы десятку, вот тогда Салим и сгодится.
Вернувшись к себе в Прокуратуру, Хуршид Азизович пожалел об одном, что встреча с Парсегяном ничего не прояснила с анонимным письмом, а он на это очень рассчитывал и по ходу беседы пытался узнать кое-что, но оказалось, что Парсегян среди деловых людей был мелкой сошкой и ценился прежде всего за свое уголовное прошлое. А письмо не шло у него из головы.
Для Камалова сразу стало ясным, что писал его русский человек, и немолодой уже, ибо слова «отечество», «держава» в таком контексте, как они подавались в письме, живут чаще всего в русской душе, в этом его не переубедил бы никто, не зря же он сорок шесть лет прожил в Москве, в России. Не сомневался он и в правдивости информации, две выборочные проверки, что сделал он тут же, подтверждали искренность автора. Смущало одно обстоятельство, что крылось за письмом, – искренняя боль за отечество, державу, или возможность руками государственного аппарата устранить своих конкурентов?