И как будто миновали незримую границу. Нога у меня прошла. Только что болела — а теперь не болит.
— Ох, слава богам! — сказала я. — А представляешь, Грундо, терпеть такую муку всю жизнь?
— Так теперь с тобой все в порядке? — спросил он с довольно безнадежным видом.
— Нет, — ответила я.
Голова у меня раскалывалась, как_ будто в нее впихнули два мозга зараз.
— Извини, — сказала я. — Мне придется прилечь и немного поспать.
И я плюхнулась на вереск и траву и буквально отрубилась.
Грундо говорит, что проспала я не меньше двух часов. Он все это время озабоченно сидел рядом, не зная, что со мной случилось, и гадая, что делать, если я так и не проснусь. Он говорит, большую часть времени казалось, будто я почти не дышу. Он сказал мне об этом очень спокойно, но думаю, ему понадобилось немало храбрости.
Пробудилась я внезапно: вот так, раз — и все. Я села. В моей голове все еще с бешеной скоростью укладывались самые разнообразные новые познания. Я увидела, что солнце уже довольно низко и вокруг нас кружит стая мошкары.
— Ну что, теперь тебе лучше? — спросил Грундо совершенно невозмутимо.
Он пытался почесать одновременно обе ноги, руку и голову, и лицо у него было неестественно розовое и потное.
— Ага, — ответила я. — Я умираю с голоду. Поесть не осталось?
Грундо принялся выгребать из сумок бутерброды, куски пирога и яблоки.
— Ну объясни наконец, что случилось-то! — взмолился он.
Энергично жуя припасы, я попыталась ему рассказать. Самое странное, что я не могла объяснить, на что было похоже произошедшее со мной. Я могла рассказать только то, что я узнала.
— Женщина, которая жила в этом доме, — говорила я, — была волшебницей, жрицей и целительницей, очень могущественной и очень талантливой. Она лучше разбиралась в магии, чем любой, с кем я когда-либо встречалась. И ей…
— Но ведь ты же с ней не встречалась! — перебил Грундо. — В этих развалинах, кроме нас, никого не было.
— Нет, встречалась, — сказала я. — Она лежала на том месте, куда сели бабочки.
Когда я это говорила, я мысленно видела ее перед собой, хотя я знала, что Грундо прав и ее там не было. Она была маленькая, худенькая, очень смуглая и довольно морщинистая, и я видела, что она считает себя старухой, хотя она была совсем не старая, моложе мамы, а маме всего тридцать два, и это еще не считалось старостью даже в те времена. Волосы у нее были черные и вьющиеся, как у меня, только длинные, лохматые и немного сальные. И она смотрела на меня с горькой радостью такими огромными темными и живыми глазами, каких я отродясь не видела. Ее сухие коричневые губы улыбались, несмотря на боль. Мне казалось, будто я знала ее много лет и месяцами разговаривала с ней. Такая она была могущественная.