Данило Кобякович хмуро кивнул, поняв, что Ратьша еще ничего не знает и, мало этого, даже не был посвящен в замысел Константина и Глеба, и сам в свою очередь приступил к рассказу. Кое-что он утаил, кое о чем сказал полуправду, но самое главное Ратьша уразумел, хотя и не сразу поверил нехристю — соврет и недорого возьмет. В его седой голове просто не укладывалось, почему без всякой на то причины Глеб, а также его бояре и слуги напали на пирующих в шатре других князей. Как получилось, что собственные бояре Константина разом восстали против своего князя и почему, наконец, самому Ратьше было велено явиться сюда не в Перунов день, который, как известно, празднуется, невзирая на все церковные запреты, в летний месяц сенозарник[49], а только во второй день зарева[50]. Да не врет ли нагло, глядя ему прямо в глаза своими бесстыжими раскосыми очами, этот хан?
Ратьша подозрительно покосился на Данилу Кобяковича, который, поняв все по лицу тысяцкого, так и не научившегося скрывать своих чувств и эмоций, хлопнул в ладоши, коротко кивнул появившимся слугам и через несколько секунд перед глазами Ратьши предстал заботливо поддерживаемый сразу с двух сторон бледный, весь в повязках, дружинник Козлик.
Пятерых лучших хотел оставить Ратьша, отъезжая в набег на воинственную мордву, для сбережения княжеского. Оно, конечно, все покойно на земле Рязанской, но разумную опаску тысяцкий имел. К тому же князя он до сих пор, на правах старого дядьки-наставника, считал младенем и оставлять без надежной защиты с одними «курощупами» не решился. Пятым был тезка князя — Константин, который в последний момент все-таки выпросился, чуть ли не стоя на коленях, в этот поход. К мольбам остальных четырех Ратьша оставался глух и холоден.
Теперь же получается, что — тут тысяцкий ощутил невольную гордость за свою предусмотрительность, казавшуюся некоторым излишней, — лишь самоотверженность этой четверки спасла Константина от гибели. Правда, один погиб, второй выжил лишь благодаря счастливой случайности да еще басурманину, сидящему сейчас напротив Ратьши со скрещенными ногами, третий получил стрелу в спину, и никто не знает, как он сейчас, да и судьба Гремислава — четвертого из этого квартета, тоже неизвестна, но таковы жизнь и суровые обязанности воина.
Тут он спохватился. О каких дружинниках можно теперь мыслить, когда нельзя сказать, что с самим князем случилось. Эйнар, до настоящего момента слушавший молча половца, а затем Козлика, за все время лишь раз разжал рот, чтобы задать один-единственный вопрос: