Потому и Хвоща он выслушал на ходу, краем уха. Было не до того — князь торопился к своим кузнецам. Народец подобрался у него первостатейный, один другого лучше. Более того, если бы со всей Руси собрались лучшие мастера железных дел потягаться, кто из них в своем деле больше познал и постиг, Глеб уверен был, что и тут они в грязь лицом бы не ударили. Напротив, вознесли бы своего князя и град его стольный выше всех других, ибо им здесь иначе и нельзя. Как-никак Рязань на самом краю, рядом со степью дикой стоит, а против лихих половецких воев бронь добрая нужна.
Ежели кто, дабы побыстрее меч сковать, промашку какую допустит, в другой раз к ковалю-халтурщику и не подойдет никто. Да это еще в лучшем случае. В худшем же побратим погибшего воя к кузне подъедет и с маху половинку меча перерубленного или кусок брони дощатой прямо к воротам приклепает. Этот страшный знак означает, что по вине коваля погиб в схватке удалой вой храбрый. Правда, последний раз такое было годков пять-шесть назад и не потому, что с половцами замирье давно, а просто слава у Рязани такова. Суров сей град к ковалям, принимает лишь стоящих, к делу привычных, ради быстроты изготовления брака в работе не допускающих.
«Еще поглядим, кто кого одолеет, — почти весело думал Глеб, торопясь к ним. — Против такого оружия ни одной дружине не сдюжить».
Одно лишь ему странно было. Пытка самого Константина ничего не дала. Шипела возмущенно прижигаемая плоть брата, орал тот истошно что-то несуразное, сопротивляться пытался да бранил Глеба срамными словами на чем свет стоит — и все. А как дошло до священника, то тут же все и выдал.
«Это славная мысль мне в голову пришла, — думал с ликованием князь Глеб. — А ведь не зря люди мудрые говорят, будто ближе к смерти человек все больше о душе задумывается, вклады церкви делает, дары монастырям подносит, а о мирском, суетном забывает. Константин же и впрямь к ней, старухе безносой, ближе некуда, вот и позаботился о душе своей многогрешной, спасая служителя церкви от тягостных телесных испытаний». Мысли его тут же плавно перешли к отцу Николаю, который, по глубокой убежденности князя Глеба, целиком и полностью, впрочем, как и сам Константин, был виновен в своих несчастьях.
В самом деле, нет чтобы взять этому дураку, ныне сидящему в порубе, пример со своего духовного руководства в лице епископа Арсения. Услышав о лютом смертоубийстве, старый епископ пусть и не поверил до конца Глебовым объяснениям, так хоть вид сделал и перепроверять их не стал. Правда, сразу после услышанного он вовсе расхворался и с подворья своего не выходил. Зато этот духовник новоявленный, появившийся невесть откуда и тут же прилепившийся к Константину, никак и впрямь захотел, чтобы его в сан мученика после смерти возвели.