Когда в небе стало совсем светло и петух на разные голоса стал орать за стеной, он сделал движение подняться. Она вскочила и, полусидя боком, с расстегнутой грудью, со спутанными волосами, уставилась на него ничего не понимающими глазами.
- Степа, - сказал он осторожно. - Мне пора.
- Уж едете? - прошептала она бессмысленно.
И вдруг пришла в себя и крест-накрест ударила себя в грудь руками:
- Куда ж вы едете? Как же я теперь буду без вас? Что ж мне теперь делать?
- Степа, я опять скоро приеду...
- Да ведь папаша будут дома, - как же я вас увижу! Я бы в лес за шоссе пришла, да как же мне отлучиться из дому?
Он, стиснув зубы, опрокинул ее навзничь. Она широко разбросила руки, воскликнула в сладком, как бы предсмертном отчаянии: "Ах!"
Потом он стоял перед нарами, уже в поддевке, в картузе, с кнутом в руке, спиной к окнам, к густому блеску только что показавшегося солнца, а она стояла на нарах на коленях и, рыдая, по-детски и некрасиво раскрывая рот, отрывисто выговаривала:
- Василь Ликсеич... за-ради Христа... за-ради самого царя небесного, возьмите меня замуж! Я вам самой последней рабой буду! У порога вашего буду спать - возьмите! Я бы и так к вам ушла, да кто ж меня так пустит! Василь Ликсеич...
- Замолчи, - строго сказал Красильщиков. - На днях приеду к твоему отцу и скажу, что женюсь на тебе. Слышала?
Она села на ноги, сразу оборвав рыдания, тупо раскрыла мокрые лучистые глаза:
- Правда?
- Конечно, правда.
- Мне на Крещенье уж шестнадцатый пошел, - поспешно сказала она.
- Ну вот, значит, через полгода и венчаться можно...
Воротясь домой, он тотчас стал собираться и к вечеру уехал на тройке на железную дорогу. Через два дня он был уже в Кисловодске.
5 октября 1938
МУЗА
Я был тогда уже не первой молодости, но вздумал учиться живописи, - у меня всегда была страсть к ней, - и, бросив свое имение в Тамбовской губернии, провел зиму в Москве: брал уроки у одного бездарного, но довольно известного художника, неопрятного толстяка, отлично усвоившего себе все, что полагается: длинные волосы, крупными сальными кудрями закинутые назад, трубка в зубах, бархатная гранатовая куртка, на башмаках грязно-серые гетры, - я их особенно ненавидел, - небрежность в обращении, снисходительное поглядывание прищуренными глазами на работу ученика и это как бы про себя:
- Занятно, занятно... Несомненные успехи...
Жил я на Арбате, рядом с рестораном "Прага", в номерах "Столица". Днем работал у художника и дома, вечера нередко проводил в дешевых ресторанах с разными новыми знакомыми из богемы, и молодыми и потрепанными, но одинаково приверженными бильярду и ракам с пивом... Неприятно и скучно я жил! Этот женоподобный, нечистоплотный художник, его "артистически" запущенная, заваленная всякой пыльной бутафорией мастерская, эта сумрачная "Столица"... В памяти осталось: непрестанно валит за окнами снег, глухо гремят, звонят по Арбату конки, вечером кисло воняет пивом и газом в тускло освещенном ресторане... Не понимаю, почему я вел такое жалкое существование, - был я тогда далеко не беден.