Он знал, что впалые щеки его заросли красноватой щетиной, что он ужасно затаскал свой единственный белый китель, что студенческие штаны его лоснятся и ботинки не чищены, знал, как сутуло сидит он с своей узкой грудью и впалым животом, и отвечал, краснея:
- Правда, правда, Клавдия Александровна, я не брит, как беглый каторжник, вообще совсем опустился, бессовестно пользуясь вашей добротой, простите, Бога ради. Нынче же приведу себя в порядок, тем более, что давным-давно пора мне в Москву, я уж так загостился у вас, что всем глаза намозолил. Я твердо решил завтра же ехать. Меня один товарищ зовет к себе в Могилев, - пишет, удивительно живописный город...
И нагнулся еще ниже над столом, услыхав с крокета повелительный крик Титова на Валерию:
- Нет, нет, сударыня, это не по правилам! Не умеете ножку на шар ставить, бьете по ней молотком - ваша вина. А два раза крокировать не полагается...
За завтраком ему казалось, что все сидящие за столом вселились в него, едят, говорят, острят и хохочут в нем. После завтрака все пошли отдыхать в тени еловой аллеи, густо усыпанной скользкими хвойными иголками, горничные потащили туда ковры и подушки. Он прошел по жаркому двору к пустой конюшне, поднялся по стенной лестнице на ее полутемный чердак, где лежало старое сено, и повалился в него, стараясь что-то решить, стал пристально смотреть, лежа на животе, на муху, которая сидела на сене перед самыми его глазами и сперва быстро сучила крест-накрест передними ножками, точно умывалась, а потом как-то противоестественно, с усилием стала задирать задние. Вдруг кто-то быстро вбежал на чердак, распахнул и запахнул дверь, - и, обернувшись, он увидал в свете слухового окна Зойку. Она прыгнула к нему, утонула в сене и, задыхаясь, зашептала, тоже лежа на животе и будто испуганно глядя ему в глаза:
- Жоржик, миленький, я что-то должна вам сказать - страшно для вас интересное, замечательное!
- Что такое, Зоечка? - спросил он, приподнимаясь.
- А вот увидите! Только сначала поцелуйте меня за это - непременно!
И забила ногами по сену, обнажая полные ляжки.
- Зоечка, - начал он, не в силах от душевной измученности удержать в себе болезненное умиление, - Зоечка, вы одна меня любите, и я вас тоже очень люблю... Но не надо, не надо...
Она пуще забила ногами:
- Надо, надо, непременно!
И упала головой ему на грудь. Он увидал под красным бантом молодой блеск ее ореховых волос, услыхал их запах и прижался к ним лицом. Вдруг она тихо и пронзительно вскрикнула "ай!" и схватила себя за юбку сзади.
Он вскочил: