Прерывать разговор не хотелось обоим. Увидев в окно, что солнце уже село, Эрагон встал и, чувствуя себя невероятно усталым, подошел к Илейн, которая заворачивала в промасленную бумагу пирожки с мясом, и сказал ей:
— Я, пожалуй, пойду прямо сейчас к Гертруде и постараюсь как следует выспаться.
— А может, у нас останешься? — предложила Илейн. — Tут и к дяде поближе, да и Гертруда наконец сможет свою постель назад получить.
— А у вас места хватит? — нерешительно спросил Эрагон.
— Чего-чего, а места у нас хватает! Пойдем-ка со мной. Я тебе сейчас все приготовлю. — Илейн вытерла руки и повела Эрагона наверх, в одну из свободных комнат.
Войдя, Эрагон сразу присел на краешек кровати.
— Если тебе что-нибудь понадобится, так я внизу буду, — сказала ему Илейн. — Позовешь, если что.
Эрагон посидел еще немного, слушая, как она спускается по лестнице, и осторожно выскользнул в коридор. Когда он тихо отворил дверь в комнату Гэрроу, Гертруда, оторвавшись от своего вязания, ласково улыбнулась ему.
— Как он? — шепотом спросил Эрагон.
В голосе целительницы явственно слышалась усталость:
— Слабый он очень. Зато хоть жар спал немного. Да и ожоги, пожалуй, подживать начинают. Подождем, но, по-моему, можно надеяться, что он поправится.
От ее слов у Эрагона полегчало на душе, и он, вернувшись в отведенную ему комнату, сразу лег спать. На мгновение темнота показалась ему враждебной, но благодатный сон, несущий выздоровление его бесчисленным телесным и душевным ранам, вскоре одолел все страхи.
Среди ночи Эрагон вдруг проснулся и, тяжело дыша, резко сел в постели. В комнате было холодно; голые руки и плечи тут же покрылись мурашками. Был тот предрассветный час, когда жизнь словно замирает в ожидании теплого прикосновения первых солнечных лучей.
Сердце Эрагона тяжко билось от ужасных предчувствий. Ему казалось, что весь мир накрыт неким саваном и самый темный край этого савана пришелся как раз на его комнату. Он тихонько встал, оделся и вышел в коридор. Тревога охватила его, когда он увидел, что дверь в комнату Гэрроу открыта и там полно людей.
Гэрроу лежал на кровати, одетый во все чистое и аккуратно причесанный. Лицо поражало своим спокойствием. Можно было подумать, что он по-прежнему спит, если бы не серебряный амулет Гертруды, надетый ему на шею, да сухая веточка болиголова у него на груди — прощальные дары живых мертвому.
Бледная Катрина стояла, потупившись, возле постели Гэрроу, и Эрагон услышал, как она прошептала:
— А я надеялась когда-нибудь назвать тебя отцом.
«Назвать отцом! — с горечью подумал Эрагон. — Да такого права даже у меня нет!» Казалось, что жизненные силы его покидают. Все вокруг стало зыбким, непрочным — реальным было только спокойное лицо Гэрроу. Слезы выступили у Эрагона на глазах, потекли но щекам, но он ни разу не всхлипнул. Мать, тетя, дядя… Все они его бросили, всех он потерял! Тяжесть этого горя была такой невыносимой, что он едва стоял на ногах, голова кружилась, и он плохо помнил, кто отвел его назад, шепча слова утешения, и уложил в постель.