Сейчас для тебя все подобно смерти, поправил кто-то.
Возможно, Лысый Гений.
Взвесив статуэтку на руке, Джеймс отставил ее прочь, хотя очень хотелось сохранить вещественное доказательство. Вместо Гения он взял марронскую танцовщицу. Тоже бронзовая, танцовщица была чуточку длиннее рябого, и вся вытянулась вверх, привстав на цыпочки и сложив руки над головой.
Лодыжки танцовщицы чудесно легли в ладонь. К счастью, марроны любят упитанных девиц — из плясуньи вышла замечательная дубинка.
— Еще не прошло недели, — заметил второй, незнакомый подмастерье. — Фернан, мы его подрежем, скрутим — и ты закончишь начатое. Вот, я прихватил твою шпагу. Чего добру зря пропадать? Куда тебе назначено?
— В бок, — ответил Фернан.
Они говорили так, словно Джеймс уже лежал на полу.
Желтый месяц сунулся между штор. Синяя ночь спустилась на кабинет, гася свечи. Руинами возвышалась мебель, вспоминая лучшие времена. Еле слышно пел клавикорд, играя сонату пустыни. Стены превратились в барханы, и у барханов были человеческие профили.
Шуршал песок, оживляя мертвые черты.
Звенел, вибрируя, Лысый Гений.
Лица — одно женское и два мужских — начали искажаться. Волосы на висках отступили назад, открывая блестящие залысины. Сзади волосы образовали длинные хвосты. Хвосты шевелились невпопад, лоснясь в свете месяца — густом, липком, как взбитый желток. Рябины испятнали щеки. Больше всего изменения коснулись юного Фернана, в котором Джеймс лишь сейчас, окончательно и бесповоротно, узнал цель своих поисков — наглеца с улицы Малых Чеканщиков.
У Вучи Эстевен и второго подмастерья дело не зашло так далеко — сквозь проказу Лысого Гения смутно виднелись прежние лица, то выходя на первый план, то вновь отступая в глубину.
Это было еще страшнее.
Самое страшное — то, что никак и ничем не объясняется.
Я — глупец, понял Джеймс. Я — безнадежный глупец, возомнивший себя спасителем Бадандена. Что сделано, то оплачено. Сейчас меня убьют, закопают под тутовником, а потом скажут, что со вчерашнего дня больше не видели. Приезжий забияка после неудачной дуэли бродил по фехтовальным залам, зашел в зал покойного маэстро Бернарда, сунулся учить чужих учеников (Муса подтвердит!) — и, с треском провалившись в качестве наставника, убрел восвояси.
Да, ваша честь.
И больше никогда здесь не появлялся.
Все дни, начиная с дурацкого конфликта в лавке Мустафы и заканчивая сегодняшним визитом на ночь глядя, встали перед ним, как строй воинов. И воины эти тыкали в Джеймса Ривердейла не копьями, но пальцами:
«Глупец!»
Презрение к себе плавилось в горне души, мало-помалу превращаясь в обоюдоострый клинок. Так, должно быть, взрослеют. Бросают примерять чужие маски, воображая себя то идеалистом, то циником, то героем — и начинают делать дело, которое знаешь.