«Интересно, — подумал я, — я бы смог так? Обдирать до нитки крестьян, облагать непосильным налогом города, грабить соседей? Наверняка ведь нет. Сидел бы в своем замке отшельником и что есть мочи избегал бы почетной обязанности повоевать и пограбить. А был бы крестьянином или ремесленником — что тогда? Грабительский налог еще стерпел бы... может быть. А если бы местный барон приехал насиловать мою любимую, мою невесту? Э, нет, шалишь. Этого бы я не стерпел. А если бы нашлось еще хоть полста, таких как я, которым честь дороже...»
Я представил толпу вооруженных вилами да косами ремесленников и крестьян. Мне привиделось, как озверевшая толпа врывается в баронский замок, крушит мебель, режет гобелены, грабит казну, насилует служанок и дочерей барона...
«Да будь проклята эта справедливость! Почему отмщение всегда еще более гнусно, чем само преступление?! Люди не готовы быть добрее друг к другу? Воистину мрачное средневековье!»
Мое воображение, как бойкий купец, выкладывающий на витрины товар, вдруг нарисовало мне несколько новых картин. Я увидел на аллеях этого парка Александра Третьего, обсуждающего с Победоносцевым закон об отлучении от образования «кухаркиных детей». Потом перед Гатчинским дворцом колыхнулся строй революционных солдат, митингующих против самодержавия. Я почувствовал сострадание к этим людям, восставшим против мира, в котором их преследовали бедность и невежество, — и тут же увидел стоящих у «расстрельной» стены офицеров и тех же солдат, только теперь уже готовых привести в исполнение приговор революционного трибунала. Мгновенно и солдат, и стену заслонила панорама вступления в Гатчину войск Юденича, и я испытал небольшое облегчение, подумав, что это знаменует собой установление порядка. Но тут же мне пригрезились офицеры контрразведки, здесь же зверски убивающие красных комиссаров и насиловавшие какую-то санитарку. Я почувствовал, как во мне зарождается отвращение к этим людям, уничтожавшим себе подобных во имя «покоя, незыблемости и стабильности», но когда неприязнь моя уже почти превратилась в ненависть, мой бойкий купец вдруг раскинул передо мной новый ряд образов.
Я испугался. Внезапно я понял, что переживаю то же состояние, какое пережил тогда, в ночь штурма. Только сейчас, в отличие от той ночи, я видел не прекрасные — страшные вещи. Моя фантазия больше не подчинялась мне. Она с настойчивостью шлюхи совала в мое сознание все новые и новые картины, давно уже не имевшие отношения к Гатчинскому дворцу и его прекрасному парку. Я увидел мир как будто с изнанки, и в этом мире генерал Лавр Георгиевич Корнилов был убит шальным снарядом перед наступлением на Екатеринодар. Я увидел разгром белых армий и эмиграцию многих соотечественников из России. Я содрогнулся при мысли о том, какая участь ожидала их вдали от родины, — но оказалось, что судьба оставшихся куда страшнее. Я был свидетелем террора, перед моими глазами прошли горы трупов и толпы несчастных, обреченных на лагеря, и армии простых мещан, вздрагивавших от каждого ночного стука. Я смотрел и не верил своим глазам: кровавый большевистский диктатор сидел под лозунгом: «Мы не рабы, рабы не мы» и прихлопывал в такт лезгинке, которую плясали и на костях и друг на друге миллионы маленьких человечков!