– Мама, это правда? А впрочем, мне все равно. Ты хочешь есть?
– Я поела в самолете, – вяло ответила Рейчел. – Не знаю, как я буду работать завтра...
– У тебя завтра выходной... вроде бы.
– А что дома делать?
Мишель вдруг почувствовал себя очень значимым в компании этих слабых и расстроенных женщин.
– Завтра мы будем купаться в бассейне или нет, мы поедем на залив, на Колониальный пляж, тут ехать всего три часа, купание успокаивает. Знаете, человеческий организм обладает неограниченным потенциалом. Вечером вернемся. И вы пойдете на работу как ни в чем не бывало. И у вас начнется новая прекрасная жизнь. Дженнифер подумала и решила, что поездка на пляж ей тоже не помешает. Она отправилась на кухню. Почему-то ужасно хотелось есть. На холодильнике вИсел телефон Мэтью Олдена. И Дженнифер вдруг почувствовала себя очень взрослой. То есть она всегда себя ощущала взрослой, с самого детства. Но никто, кроме нее, этого не замечал. И мама, и дедушка с бабушкой, и няня всегда держали ее в поле зрения. А в школе она чувствовала всевидящее око учителей и прессинг одноклассников, следящих за каждым ее движением и словом. От нее всегда чего-то ждали: коварного вопроса учителю, подсказки или отличной отметки. Если задавалось сочинение, то она не имела права не занять первого места. Просто так уж было поставлено с самого начала. Ей всегда хотелось быть лучше всех. Например, бабушка обожала классическую музыку. Дженнифер не могла понять почему, но знала, что это очень стильно – слушать с умным видом пластинку или сидеть на концерте. Когда ей было восемь лет, она заперлась в комнате и целый день слушала Бетховена и Чайковского. Сначала это было ужасно, скучно и утомительно. Но постепенно ее слух начал улавливать странные и затягивающие мелодии, потом эти мелодии стали переплетаться и зажили своей жизнью у нее в голове. Ей представлялись какие-то картины, но потом и этого стало не нужно. Она погрузилась в музыку, как в полет, и стала летать среди звуков, растворяясь в них.
Поняв красоту музыки, она стала слушать все подряд. Если после первых звуков полета не наступало, она говорила себе: «Меня это не трогает». Скоро Бетховен, Моцарт и Чайковский показались ей слишком знакомыми и домашними. Она стала слушать современных классических авторов и точно так же уходила в эти странные звуки. Иногда это был не полет, а падение в пропасть. Но и оно было захватывающим. Ей нравилось открывать новые имена, каждое открытие было подобно новому прыжку с парашютом в неизвестность. И хотя у нее не было слуха, как считали ее родители и потому не учили ее музыке, она имела другой слух, безошибочно распознающий гений композитора. С таким же упорством она познавала все, что вставало у нее на пути: сложная книга или невкусные маслины, которые она насильно заставляла себя есть, пока не почувствовала, что они ей начинают нравиться. Просто однажды папа сказал, что есть люди, любящие устрицы и маслины, и есть остальные, которые это не едят. И что это не просто вкус, а это стиль жизни. А человек – это стиль. А мама сказала, что это не его слова, а, кажется, Флобера, и они стала спорить, чьи это слова. И начался дежурный скандал. Да, у них была странная семья. Они не ругались из-за быта или из ревности, как, возможно, ругаются в других семьях. Спор родителей начинался всегда очень изысканно – Флобер или Оскар Уайльд? Ницше или Шопенгауэр? Коммунизм или троцкизм? А кончалось все по-плебейски – криком, руганью и битьем посуды.