Она ощущала на своем лице его теплое дыхание, а когда он «провел рукой по ее шелковистым волосам с завитками на висках, дрожь восторга пронзила ее.
– Так я прав, ты поговоришь с ним?
– Д-да... – выдохнула она. Ян обхватил ладонями ее лицо, запрокинул его и, нагнувшись, поцеловал, призвав на помощь все свое искусство – а оно было велико – чтобы убедить ее, как глупо было бы с ее стороны передумать.
А у Таунсенд уже и мысли об этом не было. Как только губы Яна начали творить над ней свое волшебство, она почувствовала, что гнев и отчаяние, владевшие ею прежде, исчезают под воздействием других, более мощных эмоций. В ней росло желание, томление, упоительное ощущение надежности этих рук, обнимающих ее, и все это смешивалось с просыпающейся в сердце любовью и доверием к нему.
Расцветая, эти чувства поднимали ее ввысь, у нее вырастали крылья и уносили куда-то. Будущее раскрывало ей свои объятия и манило ее, и она уже не принадлежала себе.
– Ныне выйдешь замуж за него, ведь нет? Ради Бога, скажи мне правду, и я не поверю гнусным слухам, пока не услышу этого из твоих уст!
Перси Симпсон стоял в дверях гардеробной комнаты Таунсенд, надув губы, точно капризный ребенок, и смотрел на нее горящим, осуждающим взором. Круглая его физиономия была красной, он одевался явно в дикой спешке, чтобы поскорее прискакать из Норвича – чулки на ногах были разные, а плохо завязанный широкий галстук грозил вот-вот задушить его.
Горничная, которая заплетала Таунсенд косы, раскрыла рот от изумления и выронила длинные пряди из рук. Она одевала Таунсенд к легкому ужину, который в этот вечер давала герцогиня Букингемпширская в честь восемнадцатилетия Таунсенд.
– Перси! – Таунсенд повернулась на стуле, слишком удивленная, чтобы рассердиться. – Что ты здесь делаешь?
– Господи, я приехал узнать правду. По-видимому, я в этом графстве узнаю эту новость последним. – Входя в комнату, он от волнения споткнулся о завернувшийся уголок ковра. – Маме даже в голову не пришло самой рассказать мне. Это Элинор делала какие-то дурацкие намеки, и мне пришлось пригрозить ей... что я запру ее в подвал, если не объяснит, что же она имеет в виду.
– Оставь нас, – сказала Таунсенд горничной и плотно сжала губы, увидев выражение ее лица. И вправду, было бы несправедливо смеяться над ним, хотя бедный Перси имел особое свойство возбуждать в людях именно это желание, если не своей внешностью, то глупыми словесами.
– Скажи, что это неправда, Таун, – проговорил он, останавливаясь посредине ее бледно-голубой гардеробной, уставленной благоухающими цветами и увешанной изображениями любимых бродфордских животных: лошадей, пони, гончих собак, даже пушистой ангорской козы, которая была у Таунсенд в детстве. Столы, расставленные среди полок и шкафов, были завалены любимыми ребячьими «сокровищами» и подарками, сделанными ей уже позже. Засушенные цветы, птичье гнездо, флаконы духов, инкрустированная шкатулка из слоновой кости – все это приоткрывало тайны души девушки, которая прожила среди этого всю жизнь. Она порывисто встала из-за туалетного столика, и шелковые юбки обвились вокруг ее стройных ног.