– Объясни мне. Я все равно уже никуда не исчезну из твоей жизни. Постепенно каждый призрак, каждая ложь – все, что сейчас отталкивает тебя от меня, – рассеются.
– Ты мужчина, Колтер. Я не смогу тебе объяснить.
– Попытайся. – Он встал перед ней на колени, взяв ее руки в свои. – Я не хочу ничего требовать. Просто хочу разделить с тобой твои тревоги... – Он замолчал, пораженный болью в ее глазах. – Элизабет, у меня украли четыре года жизни моей дочери. Но что еще страшнее, у меня украли женщину, которую я люблю. Неужели ты будешь продолжать отталкивать меня?
– Колтер! – зарыдала она, прижавшись к нему.
– Что, черт возьми, они сделали с тобой?
– Обними меня. Мне так нужно, чтобы ты просто обнимал меня. Я расскажу, обещаю, – торопливо добавила она. – Только дай мне время.
Прижав ее к себе, Колтер закрыл глаза. Она просила у него времени. Но именно этого он и не мог ей обещать. Он покачивал ее на руках, глубоко задумавшись, и внезапно его мысли прервал шепот:
– Джеймс возражал Элме. Он настоял, чтобы Николь оставили со мной. Я хотела кормить сама, даже если это и не принято. Почти три недели малышка была со мной, пока Элма не нашла предлога услать куда-то Джеймса. Как только он уехал, она отобрала у меня Николь и отдала кормилице. Когда Джеймс вернулся, было уже слишком поздно.
Колтер пытался проникнуться ее болью, отчаяньем и унижением, старался успокоить и ободрить ее лаской. В каком-то смысле она была права – он не мог до конца понять ее переживаний. Но инстинкт подсказывал ему, что за этим кроется что-то очень важное. Успокоенный ее обещанием, он ждал дальнейших объяснений. Одновременно в нем поднималась ревность к Джеймсу, который был рядом с его дочкой и Элизабет... Как будто прочтя его мысли, Элизабет продолжила:
– Боль сводила меня с ума. Мне был необходим мой ребенок!
– Да, любимая. Да, конечно.
– А Элма не разрешала мне даже видеть Николь. Я не могла найти себе места, и не от кого было ждать помощи. Элма только насмехалась надо мной, а Джеймс говорил, что я его огорчаю, и старался поменьше бывать дома.
Колтер гладил ее по голове, прижимал к себе и целовал волосы.
– А тебя рядом не было.
Это был еле слышный шепот. Это была самая глубокая рана.
И он выдавил из себя единственное, что мог сказать в свою защиту:
– Я не знал.
Гнев превратился в ярость – не жгущую, клокочущую ярость, которая требует немедленной мести, а холодную, смертельную ярость. И он поклялся себе, что заставит Уорингов сторицею расплатиться за те страдания, которые они причинили Элизабет.
Пока она тихо плакала, он прижимал ее к себе, но, как только рыдания стали понемногу утихать, ощутил необходимость услышать все до конца. Он ненавидел себя за то, что должен пользоваться ее слабостью, но понимал: едва Элизабет успокоится и возьмет себя в руки, она опять попытается возвести между ними стену.