– Да все горе-то мое в том, – заключил Тапиока, – что не брал я ничего…
Пораженный капеллан выпустил руку Тапиоки и смотрел на него молчаливо-испытующе.
– Так, кто же это был? – спросил он. Тапиока замялся на минуту.
– Коли Бог все знает, так он и это может узнать… А нам где ж… Мы народ темный…
В черных зрачках священника сверкнул злобный огонек.
– И не знаете также, где деньги спрятаны? – спросил он, стараясь скрыть ярость разочарования, бушевавшую в его темной душе.
Тапиоке надоел этот допрос.
– Говорю вам нет, нет и нет, и ступайте вы к… господу Богу…
И внезапно успокоенный своей собственной вспышкой сплюнул.
– Тьфу! – пробормотал он. – Недоставало только попа, чтобы человека в грех ввести!
Капеллан понял, что дело его прогорело.
– Бог покарает вас муками ада! – торжественно провозгласил он.
– Ладно! – огрызнулся Тапиока, – по крайней мере там ко мне архангелы таскаться не будут.
Служитель церкви возвел очи к потолку камеры, словно призывая Бога в свидетели такого закоренелого бесчестия, и затем, сложив смиренно руки на груди, поспешно вышел в коридор.
Дорогой из тюрьмы в суд Тапиока размышлял обо всех этих происшествиях и думал о Каскариллье.
Он не питал к нему никакого злобного чувства за то, что ему, Тапиоке, пришлось нести на себе последствия великолепного дела, так мастерски обделанного Каскарилльей каким-то способом, так и оставшимся для Тапиоки тайной.
По своей бесхитростной логике Тапиока сразу сообразил, что ему не было бы никакой выгоды оговаривать своего друга былых дней.
Притом у Тапиоки был свой собственный, несколько варварский, но благородный взгляд на дружбу, свойственный вообще отсталым людям, и он ни при каких условиях не предал бы Каскариллью. Но в то же время, в течение месяцев, проведенных им в тюрьме в ожидании процесса, он не переставал в тайниках души лелеять надежду, что вот-вот Каскариллья даст ему какой-нибудь знак, подаст голос, словом, проявит так или иначе свое участие к его судьбе, свою товарищескую солидарность.
Но Каскариллья словно в воду канул. – Вот так штука! – размышлял Тапиока, шагая между карабинерами, сопровождавшими его с очевидной гордостью. – При чем же тут собственно я во всей этой истории? Ведь деньги-то он взял, и они и посейчас у него…
И он улыбался покорно и благодушно, в глубине души довольный шумом, поднявшимся вокруг его особы.
«Если я, ничего не укравши, получаю со всех сторон такие низкие поклоны, и только потому, что подозревают меня, так что ж бы такое было, – спрашивал он себя, подводя итоги своим думам, – ежели бы я и впрямь эти мильоны тяпнул?»