– Все кончилось. Она это сделала… Как?
– Не знаю, – буркнул я.
– Где Хоган?
– Он сейчас придет.
Она заглянула за мое плечо и шепнула:
– Надеюсь, вы не обидитесь – у нас тут семейный разговор.
Лора с улыбкой дотронулась до ее руки:
– Ничего, мне и так уже пора. – И, заметив, что я все еще держусь за живот, добавила: – Извини. Завтра увидимся?
Совершенно сбитый столку, как, впрочем, и всегда после общения с Лорой, я тупо кивнул. Во что же я, черт возьми, ввязался?
Проводив девушку взглядом, мать довольно кивнула:
– Какая хорошенькая. Ты не мог бы… Я поспешно приблизился.
– Да, мама?
– Я хочу тебе кое-что сказать.
Взяв ее за руку, бессильно свисавшую с кровати, я попытался вспомнить, сколько лет мы не касались друг друга. Рука была холодна как лед.
– Ближе, – сказала мать совсем тихо. Я наклонился.
– Еще ближе.
Мое ухо почти касалось ее губ. В голове мелькнула идиотская мысль: а что, если она его откусит?
Она с усилием набрала в грудь воздуха и еле слышно шепнула:
– Прости меня, Джон.
Не в силах пошевелиться, я еще чувствовал тепло ее дыхания, но все вокруг уже было не таким, как прежде, словно внезапная тень затмила сияние солнца. Прошло не менее минуты, прежде чем я понял, что матери больше нет.
Хоган шел по коридору, бережно неся перед собой вазу с лилиями. Увидев меня у дверей палаты, он вздрогнул и остановился как вкопанный.
– Что? О боже! Что случилось?
«Она умерла», – хотел сказать я, но почему-то сказал совсем другое:
– Она извинилась.
Он долго смотрел на меня, потом вздохнул:
– Я опоздал, да? Все плохо?
Я молча кивнул, и мы обнялись. Странная сцена: двое взрослых мужчин обнимаются, держа в руках цветы. Потом, неловко глядя в сторону, он наконец сказал то, что думал:
– Мне ведь тоже несладко приходилось, Джонни. – Почему же я все-таки заплакал? Наверное, потому что вспомнил те времена, когда сам был любимчиком, а Хоган – мальчиком для битья, то самодовольство, которое испытывал, когда его сравнивали со мной, превознося мои успехи и усердие. Ему приходилось лезть из кожи вон, чтобы заслужить хотя бы частичку тех похвал, которые расточались на меня так обильно, что я их уже почти не замечал. Я знал, какого труда ему сейчас стоило сказать что-нибудь нелестное в адрес матери – в знак внимания к моим чувствам, – и был глубоко тронут, тем более что эти слова исходили от человека, настолько не способного сопереживать, что мотивы поступков окружающих всегда были для него неразрешимой загадкой.
Я снова обратил внимание на внушительного толстяка со стрижкой «ежиком» в мешковатом синем костюме, который по-прежнему ошивался неподалеку. В руках у него было что-то похожее на мобильный телефон, и он явно наблюдал за нами. Охранник в штатском? Брат тоже оглянулся и резко бросил ему: